Евгения Александровна Демина - Дедушкина кираса (СИ)

попросил его сесть у окна и положить руки на колени.

   Свет падал неверно - в спину.

   Художник попросил развернуться на три четверти.

   Поза была неживой.

   Художник, призывая в память все познания в риторике, как можно учтивее попросил позволенья помочь и как можно мягче своими руками направил движение... Заподозрив неладное, постучал по дублету и, уловив металлический звон, подумал, что работать так невозможно.

   Отчаянье придало решимости, маэстро поднял натурщика с кресла, пересадил на скамью полегче, развернул со скамьёю вместе и попросил позволенья раскрыть окно.

   В этой битве решил он стоять до последнего и заявил, что, когда молит Небеса о вдохновении, спорить с Небесной Волей не приличествует даже власть имущим.

   В окно ворвался ветер, всколыхнув даже схваченные клеем локоны. Маэстро довершил его работу, разобрав их пальцами. Были они беспросветно черны, лишь отдавали сизым, как крыло ворона. Лицо было бледно и почему-то не нарумянено, и живое солнце тотчас украсило его тенями.

   Брови были неодинаковы.

   Нос - длинноват.

   Губы - недостаточно полны.

   Итальянец осмотрел англичанина со всех сторон. Убрал с щеки прядь, переколол на шапероне брошь, подхватив шлык петлёй, расправил складки на рукавах, попросил снять перчатку, задумался... И расстегнул на рукавах почти все пуговицы, и продёрнул сквозь щель рубашку, спросив как будто между делом, зачем заказывать вышивку, если эту красоту всё равно никто не увидит.

   Герцог наконец отмер - и рассмеялся. Художник рассмеялся вслед за ним, велел закрыть рот и принялся за работу.

   Королевское семейство пребывало в смятении.

   Портрет получился столь неприлично правдоподобным, бесстыдно жизнерадостным и тщеславным, как сама молодость, что никто даже не знал, что с ним делать. На всеобщее обозрение его не вывесить, потому что, вместо того чтоб преклонить колени перед человеком на портрете, хочется заглянуть ему через плечо - почувствовать всю глубину перспективы и любоваться красками пейзажа за окном, куда указывает взгляд модели. Чтобы не дотронуться ненароком до руки или не дай бог до лица - как шёпотом признавались друг другу иные неблаговоспитанные дамы.

   Какие силы помогали флорентийцу - неизвестно: он не только уцелел, но и получил плату. И поспешил вернуться в родной город. Когда друзья расспрашивали, как ему удалось расположить к себе Фортуну, он запальчиво отвечал: невозможно писать ночь белой краской. Невозможно устремить взор к небесам, если направлен он в майскую рощу. Невозможно уложить в каноны красоты то, что ни минуты близ не обреталось. Но это его лучшая работа. Ради неё и в Англию можно съездить.

   С тех пор лучшая работа безымянного художника пылилась в сундуке, пока Этельред не повесил её у себя - на память об отце.

   - Ладно, - вздохнул Этельред, - что поделать. Ночь не напишешь белой краской. Мы такие, какие мы есть. Иди к себе - и не связывайся с ней больше... Стой! - дочь замерла у двери. - Подними-ка юбки.

   - Зачем, милорд? - насторожилась девушка.

   - Подними-подними.

   Со вздохом дочь повиновалась.

   - Так я и знал. Когда ж ты научишься?

   - Вы сами обрели уменье не без помощи отцовских розог.

   - Обрёл - в шесть лет. А тебе - четырнадцать.

   Вновь спрятав под подол копыта, Джоан нехотя вернулась.

   - В новом корсете невозможно кувыркаться. Старый был лучше.

   - Старый был детский. Привыкай ко взрослому.

   - Ненавижу его.

   - Ешь поменьше конфет. В один прекрасный день ты потеряешь туфлю во время своей любимой вольты, и позора не оберёшься.

   - В нём дышать невозможно, не то что перекидываться.

   - Судя по тому, что я успел увидеть,

--">