Татьяна Чоргорр - Зимние наваждения (СИ)

оторвал всех от дел и собрал здесь своим непререкаемым велением. Впрочем, Нимрина со сказками Теней мудрые ждали уже давно и слетелись, как те же кричавки. Вильяра ни разу не видела одновременно столько братьев и сестёр по служению. Теперь потихоньку выспрашивала у Стиры имена незнакомцев.

Альдира поднял руки, призывая к тишине — галдёж утих. Временный глава Совета приветствовал собравшихся. Велел слушать и запоминать услышанное — снял чары невидимости со стоящего рядом Нимрина. Сам присел на расстеленную на полу шкуру.

Волна шума, снова тишина. Чужак приветствовал мудрых строго по обычаю, поклонился на все четыре стороны… Миг, вздох, и на возвышении вместо чужака стоит Первый из Одиннадцати, Кана Мункара! Так внезапно, что Вильяра вздрогнула, но тут же сообразила: Нимрин наложил на себя чары личины, это не сложно. Иные сказители-лицедеи так умеют, и через много поколений они пронесли черты древнего колдуна… Или Нимрин воссоздал его в точности, как помнят Тени? От лицедея ждали размеренного, напевного сказительского слога, но древний исподлобья зыркнул на почтенное собрание и заговорил резко, хлёстко, жёстко, как наставник с учениками.

Какую-то часть этого Вильяра уже однажды слышала. Но тогда покалеченный Нимрин не утруждал себя лицедейством, просто рассказывал. А сейчас он будто в самом деле привёл древнего колдуна со щуровых троп или призвал его Тень. Даром, что не ворожит сейчас, кроме личины. Ошеломлённые мудрые внимают, Альдира довольно щурится…

После Каны Мункары Нимрин «дал слово» двум его ближайшим сподвижникам: Алиме Ванраре и Руне Разумнице. Их он тоже явил, будто живых, и мудрые слушали, затаив дыхание. Начали уставать, поплыли вниманием — сразу же закруглился. Сбросил личину, присел рядом с Альдирой, тот встал и объявил перерыв.

Вильяра хотела, было, подойти к наставнику, к Нимрину, к ним обоим. Но Альдира окружил центральное возвышение сплошным щитом. Говорить сквозь прозрачную преграду можно, пройти нельзя. Бросить камень, нож или заклятье — тоже никак. Кто-то из молодых островитян вслух возмущается дурацкими предосторожностями, другие мудрые попросту толпятся и глазеют на чужака, пока он выглядит самим собой. Кто-то обсуждает узор на его куртке, Вильярино рукоделие… А Нимрин сидит на шкуре, скрестив ноги, ни на кого не смотрит, никого не слушает — глядит в себя. Лицо застыло, будто вылеплено из снега, веки полуопущены, губы плотно сжаты. Вильяре видится в его сосредоточенности нечто жуткое. Нет, она не ощущает угрозы ни себе, ни присутствующим, ни всей Голкья. А будто в нём самом что-то мучительно рвётся, и он удерживает себя целым из последних сил.

Семь дней древние колдуны говорили устами лицедея Иули, а по вечерам он возвращался в логово, ужинал за троих и молча ложился спать. Среди ночи, порою, исчезал на изнанке сна, и Вильяре не удавалось проследить его путь. Вряд ли сам он так ловко заметал следы, скорее, щуры хранили его тайны. К утру являлся обратно, завтракал тоже за троих и снова шёл к мудрым.

На вопрос Рыньи, чего он такой смурной, ответил: мол, до краёв полон чужой памятью и опасается расплескать её, не донеся до Пещеры Совета. Рыньи такой ответ удовлетворил, Вильяру — нет. Чуяла она что-то неладное, будто в углу кладовой сдохла шныряйка…

А на восьмую ночь Нимрин исчез и не вернулся.

--">