Людмила Евгеньевна Пельгасова (Къелла) - Тропой памяти (СИ)

боли.

— Веселимся, значит? — Тхаруг ощерил в ухмылке острые клыки, было заметно, что он в бешенстве — я ведь тоже посмеяться могу… — он вновь щелкнул хлыстом, правда, на этот раз больше для острастки. — Еще хоть кто-то заикнется, найду ведь и кишки на кулак намотаю… И запомните: отдыхать будете, когда война закончится! Бегом марш!

— Можно подумать, что она начиналась… — еще тише, чем в первый раз прошептала Шара, переходя с шага на бег.

Было отчетливо видно, что власть сотника уже держится лишь на честном слове, раз он страхом пытается стимулировать рвение к исполнению приказов… Сотня, конечно, подчинилась, но без особой охоты. В легких и так першило от вездесущей едкой гари Ородруина, а хрустящий на зубах песок приходилось постоянно сплевывать под ноги, из-за чего юные и не очень защитники родины изрядно напоминали нализавшихся соли нхаров^[1]. Но все знали — как бы ни мучила жажда, пить сейчас ни в коем случае нельзя. Во-первых, вода на исходе, а ближайший колодец — во дворе крепости, во-вторых — осевшие в горле ядовитые частицы вулканического пепла ни в коем случае не должны попасть внутрь.

Легче всего, надо думать, приходилось Ранхуру-маленькому: до того, как попасть в Третью Нурненскую дивизию, он жил в Лууг’ай-нурт^[2], что у отрогов Хмурых гор, где от подземного жара колодцы — через один сухие, а дождь — подарок духов. Для прочих же давным-давно наступила та грань, за которой выражение сотника «из кожи вон» переставало быть метафорой. Лиги через полторы на лице степняка начали проявляться первые признаки усталости, несмотря на всю привычку к местному безводному климату, силы тоже имеют обыкновение заканчиваться. В более или менее боеспособном состоянии продолжал держаться один Громила Уфтхак, до призыва успевший десять лет проработать на добыче обсидиана возле южных склонов кратера. Так что его выносливость никого не удивляла… Удивляло другое: каким образом ему удалось сохранить здоровье. Черные ободки вокруг глаз да кожа, изъеденная ядовитыми испарениями до пепельного цвета, были чуть ли не единственным напоминанием о занятии, ежегодно уносящем жизни десятков рабочих. Уфтхак же о годах, проведенных в этом кошмарном месте, вспоминал совершенно обыденно и спокойно, а на сочувственные вздохи только плечами пожимал.

Его невозмутимость вообще служила вечной пищей для упражнений в остроумии, ибо сослуживцы отлично знали — Громила Уфтхак стерпит все, что угодно, за исключением прямого оскорбления. Большой, спокойный и неторопливый, с кожей сероватого оттенка, он чем-то напоминал харадского мумака и был в отряде единственным, на кого вспыльчивый, склонный к внезапным приступам гнева Тхаруг не решался повышать голоса. Поэтому когда сей гигант задумчиво скинул с плеча вещмешок, и, шумно вздохнув, уселся на землю, сотнику ничего не оставалось, как скомандовать десятиминутный привал. Измочаленная сотня в изнеможении попадала в пыль, пересохшие губы, несмотря на строжайший запрет, потянулись к флягам. Шара скосила глаз на Ранхура-маленького. На первый взгляд, его поведение выглядело странно: степняк отхлебнул немного воды, прополоскал горло, подержал во рту и, ко всеобщему недоумению, выплюнул драгоценную влагу сквозь плотно сжатые губы. Шара вздохнула, с сожалением вытащила из фляги пробку и повторила действия Ранхура, что, естественно, облегчения не принесло: пить хотелось по-прежнему, грудь терзал сухой кашель.

— Трубочку? — с невинным видом осведомился Ранхур, доставая из-за пазухи кисет. Получив в ответ кисло-замороченный тоскливый взгляд, парень оскалился в радостной ухмылке: подколка нашла цель.

— А чего? Настоящая умбарская контрабанда… Крепкий, зараза.

— Ранхур… Придушу…

— Все-все, уже заткнулся! — примирительно заверил Ранхур, и, наклонившись к уху девушки, шепнул:

— Что пить не стала — хорошо. От жажды все равно не спасет, только отравы даром наглотаться; а как ветер переменится, гарь осядет, так и кашлять сразу перестанешь. Точно.

Он говорил так спокойно, так уверенно, что Шара с трудом узнавала того самого Ранхура, рагхун’учкуну, лопоухого волчонка-подростка, что боялся любого ручейка, будь тот в ширину больше локтя, а, впервые увидев глянцево-серую гладь Нурнена, долго хлопал глазами, пытаясь сообразить, что бы оно значило.

Шара улыбнулась, вспомнив, как ребята, смеясь, пытались объяснить: море, дескать, это --">