Павел Вячеславович Молитвин - Ветер удачи

Павел МОЛИТВИН ВЕТЕР УДАЧИ

Жизнь галопом, мчит, горит и тает,

Как над морем пламенный закат,

И до срока землю покидает

Тот, кто прав, и тот, кто виноват.

Быстролетны дни, любови, песни,

Даже те, что, мнилось, на века.

Хоть молись, ругайся ты, хоть тресни,

Вечны в небе только облака.

Потому-то уходить не страшно.

Горько лишь до цели не дойти,

Если шел ты трудно и отважно,

Не добраться до конца пути.

Тяжко гибнуть одному в пустыне,

Хуже — если родина в огне.

Грустно — не прижившись на чужбине,

Горше — лишним в отчей стороне.

Но больней, когда душа остыла,

Оставаясь вроде бы живым,

Жизнь влачить, в которой все постыло,

Все лишь суета, и тлен, и дым.

И с чего бы сердце омертвело?

Глаз отвел, чтобы не видеть слез,

Бед чужих, — мое ли это дело?

Мог помочь, но в драку не полез…

Мог бы пить, так ведь потом — похмелье.

Мог любить — достойной не сыскал.

И в итоге горе и веселье

Как-то незаметно миновал.

А вокруг братались и рубились,

Плыли вдаль чужие корабли…

Проклинали, ссорились, женились,

Спорили с судьбою, как могли…

И теперь уходят. В славе, в боли,

В гневном крике разорвавши рот…

Хладные ж живут в их сирой доле.

Лучше б было все наоборот.

Но закон судьбы неумолимый

Рвет на части страстные сердца,

И вершат их души путь незримый

В светлый дом Небесного Отца.

А иные долго долго тлеют,

Равнодушья источают чад,

О погибшей жизни сожалеют —

Кто не прав и кто не виноват.

Глава первая. Черные джиллы

715-й год от основания Города Тысячи Храмов.

9-й год правления императора Кешо

Отложив Тилорнову самописку, Эврих закусил губу и в сомнении покачал головой. Чем дольше он работал над новой своей рукописью, тем меньше она походила на «Описания стран и земель» достопочтенного Салегрина. Так оно, разумеется, и должно было случиться: дорожные заметки путешественника неизбежно будут отличаться от кропотливого труда землеописателя, безвылазно, если не считать посещений блистательного Силиона, просидевшего всю жизнь в Верхнем Аланиоле. Эврих, однако, так до сих пор и не сумел решить: радоваться ему следует или печалиться по поводу того необычного творения, которое выходит из-под его пера. Увы, в нем не было ничего от ученого трактата, и более всего, хотя и это сравнение являлось притянутым за уши, напоминало оно сказания о Богах и героях минувших времен. С той весьма существенной разницей, что писал он о своих современниках, живых и хорошо знакомых ему людях. И следовательно, рассказ о них надобно было вести как-то иначе, чем принято было у аррантов повествовать о похождениях Прекраснейшей, проделках Вестника Богов и деяниях Морского Хозяина, а у сегванов, например, о Храмне и Хегге.

Глядя на бегущие за бортом «Ласточки» длинные иссиня-черные волны, молодой аррант пытался представить, как отнеслись бы его наставники и товарищи по учебе в Силионской Школе к идее расчленить его рукопись на две части, одна из которых, предназначенная для ученых мужей, являлась бы продолжением Салегриновых «Описаний стран и земель», а другая рассказывала о Хрисе, Тразии Пэте, Хономере, Тилорне, Волкодаве, Кари, Ниилит и всех тех, с кем пришлось ему пережить немало волнующих, а порой и страшных приключений. На первый взгляд мысль эта, посетившая его в Беловодье, куда перенесся он по воле Аситаха из Врат, являвшихся в то же время мостом через Гремящую расщелину, отделявшую Вечную Степь от Самоцветных гор, была дикой и едва ли не кощунственной.

«Выпускнику Силионской Школы не пристало слагать в угоду простонародью дешевые вирши и занимательные побасенки», — изрек бы с презрительной миной щеголеватый Фелиций Тертц, твердо решивший посвятить свою жизнь расшифровке клинописных таблиц бесследно исчезнувшего с лица земли государства умбогу и немало преуспевший на этом поприще. «Друг мой, одумайся! Какое дело Взыскующим Вечных Истин до того, чьими трудами и при каких обстоятельствах доставлены были, скажем, семена и луковицы хуб-кубавы в Нижнюю и Верхнюю Аррантиаду? Неизмеримо больший интерес представляют собой свойства этого --">