Вениамин Залманович Додин - Повести, рассказы, публицистика

названная «линия» и… теткины слезы? Название «линии», проклинаемое прессой и лекторами? И теткина гордость? Что–то тут не та–ак! Трагизм тирады показался фальшивым. Гордость реплики отдавала откровенным ликованием и походила на крик отчаяния… Именно отчаяния!

Последние дни тетку не узнать: красные от бессонницы глаза, серое, совсем не ее лицо, напряженные руки, сомкнутые «в замок» и будто застывшие от мороза… Или беда какая, а от меня скрывают? Почему же? Пристал к Бабушке. Ответила:

— Беда! «Рыцари» наши, опозорившись у Маннергеймовой линии, отомстили… Катерине: обыск учинили на даче, а третьего дня — дома у нее. И забрали самое дорогое — портреты Густава… Ну Карла. Знали, мерзавцы, что брать: один — репинский, другой — миниатюра — серовский. Того мало, унесли все письма к ней… Все письма. За тридцать лет. Отомстили…

— За что-о?!

— За немочь свою. Линия–то, о которую они морды свои побили, ведь она Маннергеймова!.. Или ты все забыл? Ну? Карла она, Густава же!!!

Господи, Твоя воля! Но ведь до этой минуты и в голову не приходило увязать это проклинаемое «рыцарями» имя с именем маминого «маньчжурского брата», с вечной, никогда не проходящей болью Катерининой любви!.. Карл Густав Маннергейм! Политик, вынужденный маневрировать во взрываемом мерзавцами мире. Государственный деятель, ищущий постоянно выхода из провоцируемых врагами его народа ситуаций. Военачальник, побеждающий могущественных противников не только умением, но, верно, и изощренной хитростью.

Но прежде всего он все тот же Человек Чести. Четверть столетия бьется он в неравном поединке за независимость и достоинство своей страны, народ которой именует его финским Вашингтоном, рыцарем. Он и есть рыцарь. Был им, с мальчишества, в русской армии, и остался в собственной, в финской. И в жизни он рыцарь! В жизни куда как нелегкой. Трагической.

Свадьба в конце января

…Начало 1924 года. Вселенская нечисть в трауре — умер их вождь! И, пользуясь «случаем», бросается в Москву, чтобы, сговорясь, попытаться — снова за счет России и ценою ее народа — скогтить планету вселенским разбоем и мором. А он, Маннергейм, устремляется в столицу державы, которую защищал в двух войнах, а теперь это — логово врага. Приехал, чтобы по–мужски ответить на гневное обвинение сына: «Ты бросил маму в этой проклятой стране!» Под чужим именем появляется он в Москве сразу после смерти Владимира Ленина — он, шесть лет назад выбивший большевиков с земли Финляндии. Отстояв около полутора суток в очереди на страшном морозе, тайно прощается с советским вождем, подписавшим 31 декабря 1917 года Декрет о независимости Финляндии. Где, когда и кто так поступил?! Кто еще, разлученный с любовью своей и матерью сына своего, вошел, рискуя жизнью, в Дом Поверженного Смертью Врага—Освободителя, чтобы отдать ему последний долг? И покинул в смятении Москву, так и не сумев забрать с собою намертво сраженную стужей жену — любовь и муку свою Катерину.

Бабушка вспоминала: ночь; пугающими тьмой и тишиной проулками пробирается в сугробах свадебная процессия. Впереди — Катерина. На ней — внакидку поверх бального платья легкая шиншилловая шубка. Белая пуховая шаль. И туфельки на стынущих ногах! Бабушка, вспоминая о той ночи, каждый раз заклинанием повторяла: «В такой мороз — и в туфельках!» За Катериной след в след тропки — ноги не поставить. Густав в длинной старой уланской шинели. Ноги в бурках. Треух до глаз. Крепко держит откинутую к нему Катину руку. За ним — вся тепло укутанная — моя мама. Отец придерживает ее под локти — она «на сносях», вскорости мне родиться.

За ними семенит Бабушка — шуба до пят, шалями укутанная, в пимах — под руку с Машенькой Максаковой, «дочкой» Катерины. Маша упакована спутником своим до невозможности плотно и надежно. Шутка ли, в этакую стужищу один только кончик носа выпростать на миг — голос может пропасть! А Маша поет. В Большом!

За Машенькой — вплотную, чтоб тепло ей было — муж Максимилиан Карлович. С давних пор добрый маннергеймов друг. Он в модной бекеше. Тоже в бурках. Только голова не покрыта. Пижон! Поднят лишь, укрывая шею и лицо, бобровый воротник. Где–то впереди и сзади трое телохранителей в черных полушубках…

Пересказываю Бабушку. Но будто сам иду с ними во тьму — рядом с несчастными любовниками, с родителями моими рядом…

…Третьего дня ночью как на голову свалился укутанный в башлык Густав. Вошел в отворенные мамой двери. Кивнул, --">