Светлана Анатольевна Макаренко - Аллея длиною в жизнь

семенем одуванчика в звенящей пустоте. Над серой пеленой Вечности, наполненной редкими холодными каплями. Слезами дождя.

* * *

… Потом целую длинную, нудную неделю она тщетно пытается выветрить тонкий аромат пыли и ветоши из квартиры, спешно оставленной неряшливым жильцом-студентом: освежает зеркала, моет посуду, натирает слегка потемневший и скрипучий паркет, перебирала бумаги в шкафах, переставляла на полках книги. Иногда из томиков с пожелтевшими страницами выскальзывают засушенные листики, поблекшие цветы. Не долетев до пола, они рассыпаются в хрупкую серо-зеленую пыльцу, хранившую какой то странный аромат — не то луга, не то лета… Но какого лета? Лета этого года или — минувшего? Или вообще — пролетевшего век-два назад? Она не знает. Она так мало знает о сестре бабушки, оставившей ей два года назад свою квартиру, наполненную старинными хрупкими статуэтками, зеркалами, вазами и книгами в наследство! Полина Аркадьевна — веселая, кареглазая старушка встречала внучку-племянницу (Все время смеясь над тем, что не может точно определить как называется это родство!) постоянными шутками и неумолчными легкими рассказами о своем давнем, романтическом прошлом. Прошлом, в котором она слыла «красавицею неописуемой, вот только жаль, иногда ей страшно докучал нервный тик!» Тетушка мало и скупо говорила только о своем сегодняшнем, настоящем одиночестве. Одиночестве, иногда разделяемом с пичугами, залетающими на балкон в поисках семечек, крошек или случайного древесного жучка меж старыми рамами.

Балкон выходит на большой, полузаросший больничный парк. Парк красив даже и, тяжелой, угрюмо-дождливой, осенью. Красота его, конечно, так же чахла и болезненна, как и внешность тех, кто в нем иногда прогуливается — группами или поодиночке. Женщины в теплых кофтах поверх байковых халатов, мужчины, в вытянувшихся на коленях домашних пижамах и спортивных куртках… Как она заметила. женщины, сбиваясь в пугливую группку — стайку всегда о чем то переговаривались, негромко, вытягивая вверх странно исхудавшие, словно цыплячьи, шейки и выплевывая из бескровных ртов шелуху семечек или сминая в пальцах блестящие фантики карамелек. Мужчины же, оглядываясь на широкую аллею ведущую к больничному крыльцу, подпираемому двумя аляповатыми колоннами выкрашенными в ядовито-оранжевый цвет, нервно вытаскивали из карманов тонкие палочки сигарет, и вскоре выпускали из себя замысловатые струйки, колечки дыма Колечки те были неправильной формы: искривлены и тонки, сигареты выпадали изо ртов курильщиков и они сгибались пополам — не то от боли, не то от кашля, взявшего их в свои крепкие объятия….

Только один человек всегда как-то странно выделялся из общей массы гуляющих в хрупкой осени людей. Присев в сторонке, на скамеечке, он все время старательно что-то вырезал перочинным ножиком из сучков или кусочков коры. Как ребенок, он набивал полные карманы листьями, часто мокрыми от дождя и изморози, а потом подолгу раскладывал их на скамье, отбирая неповрежденные, яркие, многоцветные. Он вертел их перед собою, как зонтики, но будто бы смотрел мимо них и они все время выпадали из его тонких белых пальцев… И он не наклонялся — поднять их. О чем-то думал. Поправлял берет на голове: старомодный, фетровый, со смешно торчащим вверх темным хвостиком. Плотнее запахивался в замшевую куртку. Наверное, зяб. Иногда ей казалось, что он смотрит на ее окна. Однажды даже она решила, что он махнул рукою в ее сторону и приветливо улыбнулся. Слегка, потому что гримаса боли тотчас исказило его лицо. Конечно, ей все это показалось! Человек с букетом осенних листьев никак, никак не мог разглядеть ее из дали больничного парка! И все же, почувствовав какую-то неловкость, смутную тревогу она тогда отошла от окна…

* * *

Но на следующее утро он помахал ей рукою снова. И, собрав огромный букет из листьев клена, разбросал его по скамейке, сложив большое красно-желтое сердце — ожерелье.

А потом неожиданно поднял голову и улыбнулся. Кивнул. Словно приглашал на свидание.

Она опять испуганно отступила от окна. Зеркальная гладь стекол словно предохраняла ее от чего-то. От самой себя? От страха нового предательства, непонимания, новой заброшенности? Она не знала. Ничего не знала. Боялась и гадать и угадывать. Но искра тепла была так нужна ее озябшей душе! И, не понимая до конца, что делает, она накинула на плечи — плащ, на голову — шарф, перепрыгивая --">