Евгений Борисович Лапутин - Часовой механизм

железа (школьный учитель химии с тиком, влажными глазами и рыженьким

перстеньком мог бы быть доволен).

А все тем временем снова вернулись к водочке, к закусочкам, к своим серо-белым

папиросам; прогрохотало, отмечая час пополуночи, шампанское, пенной слюной сползая по

огромной бутылке; опять за свое принялся Утесов; луна стала ярче и круглее; липа, не

дожидаясь утра, заглянула в окно, лизнула первым распустившимся листком стекло, и как

хотелось бы теперь, спустя столько лет, остановить все это, заставить замолчать, исчезнуть,

стать невидимым; хотелось бы остановить себя, одетого в матроску с фруктовым пятном на

груди, и казалось Георгию Николаевичу, что он громко, изо всех сил кричит; «Стой! Не

смей!»

Но мальчик не слышал, крался тихонько за спинами танцующих и, воровато

оглядываясь, со взрослым выражением лица, брал часы, всей ладонью чувствуя их запретную

и счастливую тяжесть.

– Часы украл, без сомнения, Мясников,– сказала мачеха, когда гости шумно, с

бесконечными поцелуями и возвращениями, наконец разошлись, и, заметив кусочек теста на

локте, недовольно дернула рукой.

– Никто не имеет права так говорить, Мясников – мой товарищ,– без обычной

уверенности возразил отец, и Георгий Николаевич с холодного берега своей несложившейся

жизни умолял его: «Ну прислушайся же, они ведь рядом с тобой!»

Нет, не слышали, не знали, не чувствовали, что часы спрятаны в корзине с репчатым

луком, хоть казалось – вот-вот луковичная шелуха взмоет в воздух от работы бездушного

часового механизма и, порхая, станет разлетаться по квартире ровными кругами.

– Какой кошмар,– только и мог повторять отец наутро, когда вдруг выяснилось, что

Мясникова ночью насмерть задавил хлебный фургон,– какой кошмар,– не унимался отец, а

лицо его было белым и картонным.

– Бог шельму метит,– сказала мачеха и тут же расплакалась навзрыд от собственной

резкости, все- таки она была добрая, мачеха.

Часов при мертвом Мясникове не нашли, и отец вообще запретил вспоминать про них,

но негласная вина все равно осталась на покойном, а пропажа, переночевав вместе с

крестьянским луком (влажный перламутр его середины до сих пор вызывал у Георгия

Николаевича тошноту и озноб), осторожно перекочевала в карман юного автолюбителя, и он

крался с ними какими-то кладовками, подвалами, чердаками, где пахло кошками и тлеющим

деревом, бежал мимо поднятых в удивлении людских плеч, мимо всех этих полированных

ореховых шкафов, мимо вешалки, подцепившей несколько пальто, таился на ажурных и

строгих лестницах, когда где-то далеко внизу хлопала дверь, и во время этой сумасшедшей

гонки придерживал добычу рукой, и от этого двигался согнувшись и боком.

Очень скоро он выяснил, что часы на машину не обменять, но она ему была уже не

нужна, он задыхался даже от еле слышного запаха бензина, любой маленький, почти

настольный «фордик» вырастал на глазах, превращаясь в обезумевший хлебный фургон, а

сзади, по пятам ходил теперь вечно собственный страх – немое чудовище, щупающее забавы

ради его крохотное розовое сердечко. Он не знал, что делать с часами; желая найти надежный

тайник, он незаметно превращался в маленького маньяка, который уже все подряд хотел

приспособить под часы – булыжные мостовые, дома с колоннами, главную площадь города с

венчиком разбегающихся тупичков, аэроплан, царапнувший крылом солнце, выпуклые

недосягаемые купола церквей. Но ничто не годилось, булыжник выковыривался, дома

перестраивались, главную площадь копали под гранитный огромный памятник, церкви

разрушали, а 17 июня разбился большой грузовой самолет; нет, ничто не годилось. Он не мог

их даже выбросить, все время неподалеку прогуливались милиционеры в белых

гимнастерках, а когда они уходили ненадолго, их с готовностью сменяли глаза Мясникова –

голубые в ясную погоду и серые – в дождь. Ночью он клал часы под подушку и всю ночь

терпел один и тот же сон, будто кто-то положил ему в ухо маленькую заведенную бомбу, и,

когда мачеха подходила подоткнуть ему одеяло, он просыпался и истошно орал.

Так он и ходил с ними (найдя тайник и наполнив его часами, он через полчаса

разуверивался в нем, опрометью возвращался и безжалостно --">