Петра Куве , Питер Финн - Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу

Пильняка подвергли публичному шельмованию в прессе. «Для меня законченное литературное произведение подобно оружию^[13]», — писал Владимир Маяковский, дерзкий и воинственный большевистский поэт, делая обзор творчества Пильняка. Маяковский без всякого стеснения признавался в том, что не читал «Красное дерево». Он считал, что литературное произведение не может быть выше классовой борьбы, что бы ни думал Пильняк. Передача же «Красного дерева» в белую прессу, по мнению Маяковского, усиливала арсенал врагов. «В сегодняшние дни густеющих туч это равно фронтовой измене». Пильняк пытался вернуть себе расположение партии, подобострастно отзываясь о величии Сталина, но спастись ему не удалось. Его уже объявили изменником родины. Тогда уже начался Большой террор. Пильняк все время жил в страхе. Он понимал, что арест неминуем. Страну охватили широкомасштабные чистки среди партийцев, руководителей и военных. Террор не миновал и представителей интеллигенции, и целые этнические группы. В 1936–1939 годах сотни тысяч человек расстреляли или приговорили к лагерным срокам. Среди жертв были сотни писателей. Пастернак вспоминал, как Пильняк^[14] постоянно выглядывал из окна. Знакомые, с которыми он случайно встречался на улице, откровенно удивлялись, узнав, что он еще на свободе. «Это и правда вы^[15]?» — спрашивали они. За ним пришли 28 октября 1937 года. У него дома были Пастернак с женой; отмечали день рождения трехлетнего сына Пильняка, которого тоже звали Борисом. Вечером к дому подъехала машина, из которой вышли несколько человек в форме. Один из приехавших очень вежливо пригласил Пильняка «ненадолго» поехать с ними по срочному делу.

Его обвинили в принадлежности к «антисоветской троцкистской террористической организации», которая готовила убийство Сталина, а также в шпионаже в пользу Японии; в Японии и Китае Пильняк побывал в 1927 году и написал о своем путешествии книгу «Корни японского солнца». Кроме того, в 1931 году он, с разрешения властей, провел полгода в Соединенных Штатах; он пересек всю страну в «форде» и недолго работал сценаристом на голливудской студии «Метро-Голдвин-Майер». В книге «О'кей! Американский роман» Пильняк довольно сурово осуждал американский образ жизни.

Пильняк «признался» во всем, но в последнем слове попросил «бумагу»^[16], на которой он «напишет что-то полезное для советских людей». Судебное заседание продолжалось 15 минут, с 5:45 до 6 вечера 20 апреля 1938 года. Военная коллегия Верховного суда признала Пильняка виновным и приговорила к «высшей мере наказания». На следующий день, выражаясь зловещим языком того времени, приговор «привел в исполнение начальник 1-й особой секции 12-го отдела». Жена Пильняка провела 12 лет в лагере, а его сына вырастила бабушка, жившая в Грузии. Все произведения Пильняка^[17] были изъяты из библиотек и книжных магазинов и уничтожены. В 1938–1939 годах, по данным Главлита, уничтожили 24138799 экземпляров «политически вредных» трудов и статей^[18], «не обладающих совершенно никакой ценностью для советских читателей».

После ареста Пильняка и других писателей Пастернаки, как и многие обитатели Переделкина, жили в страхе. «Все это было ужасно^[19], — вспоминала жена Пастернака Зинаида Николаевна, которая в то время была беременна их первым сыном, — и с минуты на минуту я ждала, что возьмут и Борю».

Даже после смерти Сталина ни один советский писатель не мог и помыслить о публикации за границей. Все прекрасно помнили о судьбе Пильняка. А начиная с 1929 года никто не нарушал неписаное, но железное правило, по которому издание за рубежом, не санкционированное свыше, было запрещено.

Слушая Пастернака, Д'Анджело вдруг понял, что его собеседник отвлекся. Чуковский, еще один сосед Пастернака по Переделкину, считал, что у того «своего рода сомнамбулизм»^[20] — «он слушает, но не слышит», пребывая в мире собственных мыслей и подсчетов. Пастернак обладал непоколебимой уверенностью в своей гениальности и в нужности своего творчества. Он считал, что его произведения должно прочесть как можно больше людей. Он не сомневался в том, что «Доктор Живаго» — кульминация всей его жизни, самое сокровенное выражение его видения мира; роман, по его мнению, превосходил все написанные им за долгие годы стихи. Он называл роман «мое последнее счастье и безумие»^[21].

Действие романа, одновременно эпического и автобиографического, вращается вокруг --">