Джон Гай - Две королевы

«Мадам, — ответил Кент, — это невозможно, из опасений, что некоторые из них своими речами будут беспокоить и расстраивать Вашу милость и приводить в волнение общество… или захотят омочить носовые платки в Вашей крови, нарушая порядок».

«Милорд, — ответила Мария, — словом моим ручаюсь, что они этого делать не станут. — Потом, не удержавшись, прибавила: — Вам известно, что во мне течет кровь Генриха VII, что я вдовствующая королева Франции и венчанная королева Шотландии».

Графы тихим шепотом посовещались и уступили Марии, умевшей настоять на своем. Двум ее любимым фрейлинам, Джейн Кеннеди и Элизабет Керл, и четырем мужчинам, в том числе Мелвиллу, позволили присоединиться к процессии. «Allons donc, — с улыбкой сказала Мария. — А теперь идемте». Она говорила по-французски, как на своем родном среднешотландском языке, а английский выучила с трудом только во время длительного заточения.

Теперь, когда вся свита была в сборе, Мария решительным шагом направилась в большой зал; шлейф платья поддерживал Мелвилл. Это был по-настоящему торжественный выход королевы, как и задумывалось; она прошла перед сотней зрителей к центру зала, где за два дня спешно сколотили деревянный помост, рядом с очагом, в котором пылала огромная груда поленьев. Поднявшись по двум ступенькам на помост, Мария села на низкую скамеечку, которую для нее приготовили; справа от нее расположились графы, слева — шериф.

Разумеется, никакого трона здесь не было. Помост представлял собой квадратный эшафот высотой два фута и стороной 12 футов, обитый черным холстом, который по бокам свисал до пола, скрывая под собой грубую конструкцию. Ограждение высотой 12 дюймов установили только с трех сторон, а четвертая, обращенная к зрителям, оставалась открытой. Рядом с плахой, тоже задрапированной черной тканью, лежала подушка, на которую Мария должна была преклонить колена.

На помосте уже ждали два человека в масках — «Бык», палач лондонского Тауэра, и его помощник. На них были длинные черные плащи и белые фартуки; рядом стоял топор, небрежно прислоненный к ограждению. Из глубины зала на помост, окруженный солдатами, смотрели рыцари и дворяне Нортгемптоншира и соседних графств; высота эшафота была рассчитана таким образом, чтобы всем было видно. Во дворе замка перед главным входом в большой зал собралась толпа из тысячи человек, ждавшая новостей.

Шериф призвал к тишине, после чего Роберт Бил, секретарь Тайного совета королевы, которому было поручено доставить распоряжение о казни в Фотерингей, огласил приговор. Пока он читал королевский указ — на это потребовалось около десяти минут, — Мария оставалась абсолютно неподвижной. По словам Роберта Уингфилда из Аптона из графства Нортгемптоншир, который стоял в десяти ярдах от нее, она не выказывала никаких эмоций, слушала «невнимательно, как будто это ее не касалось, с радостным выражением лица, словно это было помилование». Однако ее выдержка подверглась жестокому испытанию, когда по сигналу графа Шрусбери вперед выступил Ричард Флетчер, декан Питерборо и один из любимых проповедников Елизаветы.

Флетчер — отец драматурга Джона Флетчера, соавтора Шекспира в «Генрихе VIII», — должен был прочесть «наставление» Марии, в котором осуждалась ее приверженность католицизму и предательство веры. Затем он прочел молитвы, которые должны были повторять все присутствующие. Он был одним из штатных священников Елизаветы и был известен своей «привлекательной внешностью» и «угодливыми речами». Однако его «наставление» произвело противоположный эффект; проповедь, которую он попытался прочесть — а это была именно проповедь, — стала величайшей faux pas^[1] в его карьере. От волнения он начал заикаться. «Мадам, — произнес он, — Ее Величество королева… Мадам, Ее Величество королева…» Три раза он останавливался и начинал снова, но на четвертый раз Мария прервала его. Ясным, недрогнувшим голосом она сказала: «Господин декан, я не желаю Вас слушать. Вам нет дела до меня, а мне — до Вас».