Станислав Николаевич Токарев - Мы, пишущие

гнев и презрение тех, кто еще вчера им восхищался.

Общество, о котором я говорю, через несколько лет было распущено, не оставив по себе в спорте доброй памяти.

Но я отвлекся.

Так вот, я вырезал и подклеивал заметки о матчах. Главным образом, о матчах с участием моего любимого ЦДКА. В особенный восторг привела меня одна корреспонденция. Собственно, это был не обычный отчет об игре: он занимал больше половины страницы и выглядел скорее очерком — именно очерком, но об одном матче.

Матч был необычный, исторический. ЦДКА — «Динамо» (Москва), поединок тогдашних титанов отечественного футбола осенью 1948 года, когда решалась судьба первенства.

Армейцам нужна была только победа, динамовцев устраивала ничья. Армейцы вели. Одна из атак «Динамо» окончилась неудачей, мяч пошел слишком близко к воротам соперника, и бело-голубые остановились.

Дальше в газете было написано:

«...Кочетков (тогдашний центральный защитник ЦДКА — С. Т.), неожиданно для себя, оказался лицом к своим воротам. Ему показалось, что правее его на завершение атаки мчатся динамовцы. Любой ценой, хотя бы на угловой, нужно перехватить передачу. Кочетков вскинул ногу, мяч предательски скользнул по мокрой бутце и влетел в сетку ворот.

Он не слышал ничего. В глазах потемнело, какой-то тяжелый комок застрял в груди. Он схватился за голову и хрипло выдавил:

— Видишь?!

Никаноров, не глядя Кочеткову в глаза, молча пожал плечами и выкинул мяч в центр.

Видишь?! Видишь ли, как в долю секунды трагическая, нелепая случайность свела насмарку труд, усилия и надежды целого коллектива? Понимаешь ли, сколько нужно времени, чтобы вновь поднять глаза на товарищей? Погляди, что я наделал! Уйти, уйти сейчас же, немедленно, чтобы не чувствовать на себе осуждающего взгляда тысяч глаз. Уйти! Ну, а команда?.. Нет, он должен остаться и делом, только делом искупить свою вину... Он крикнул Башашкину: „Будешь за меня" и устремился вперед.

...Десять человек в потемневших от пота и дождя фуфайках атаковали яростно и самозабвенно... Соловьев, получив передачу Кочеткова, мощно пробил по воротам, в этот момент Бобров рванулся к воротам, мяч отскочил от штанги, и Бобров ударил в промелькнувший просвет между черной фигурой Хомича и белой стойкой ворот. Уже много позднее Бобров рассказывал, что ему показалось, будто Хомич успевает взять мяч, что его охватило какое-то мгновенное оцепенение, и что, когда он увидел мяч в сетке, он... Но вот что было с ним в эту минуту, он никак не мог вспомнить».

Я был на матче. Когда Бобров забил тот гол («Золотая нога Боброва» — повторяла на следующее утро страна пылкое восклицание Вадима Синявского), я сорвал голос. Потом я стоял в толпе и смотрел на великих, идущих к своему автобусу. Кочетков, широкий и остроугольный, до остервенения злой на поле, шагал расслабленной походкой, поматывая чернявой головой на крутой, высоко подбритой шее — ярые глаза ввалились, губы были белы. Бобров шествовал превесело, словно гарцуя под взглядами, славная незатейливая физиономия откровенно светилась под всемосковски знаменитым лихим чубчиком — ему простецки, свойски кричали: «Се-ева, молоде-ец!».

Он подмигивал. Гринин, капитан, шел руки в карманы, такое для меня взрослое, значительное лицо было иссечено морщинами натуги и страсти.

Потом меня влекло течение человеческих тел по узкому проходу к метро, толкая под самые копыта милицейских гнедых, — я ничего не замечал, был как в мареве. Вагон трещал и ломился не столько от давки, сколько от переполненности душевной, и я не мог наслушаться, как превозносили мою удивительную, лучшую на свете команду. Пахнущие потом и табаком мужчины казались мне родными.

А уж потом я читал и не мог начитаться строками, подписанными необычной, сразу запомнившейся фамилией — Ваньят.

3

Сейчас я зову его Юрой. Он так предпочитает, чураясь церемонного «Юрий Ильич», желая, должно быть, в дружеском кругу оставаться молодым; Юрой, Юриком его звали Исаков, Сергей Ильин, братья Старостины, когда он начинал журналистскую карьеру в спартаковской стенгазете.

Ваньят сед, красив, осанист, его повадка исполнена значительности, он следит за собой, его невинная слабость — подольше утречком поспать, а потому заготовки к корреспонденциям он делает с вечера: ему это легко, он так много помнит и знает. Он — кладезь всяческих спортивных историй, за кулисами свой, и слаще нет для него, кажется, ничего, чем --">