Виктория Александровна Холатова - Джульбарс

Джульбарс

– Санька, оставь, ну, оставь его, не дышит же, пожалей кутенка.

– Замолчи, – Егорычу показалось, что приятель даже скрипнул зубами. Упрямится. – Воды дай. Тряпку.

Обессиленная молодая овчарка протяжно выдохнула, дрожь прошила ее мускулистое, отягощённое материнством тело. Влажные молчаливые комочки искали носами набухшие соски – искали жизнь. Боролись за каждый будущий шаг. А этот – сдался. Сдался, пес его. Тряпка шлепнула по стенкам жестяного таза, собака рассеянно повела ухом и бросила взгляд через плечо сгорбившегося над ней хозяина – половина роты пришла поздравить ее с рождением "бойцов". Улыбки на их чумазых лицах выглядели чуждо, не к месту, но она успокоено положила голову на скрученную шинель – тишина, миска с водой, ее щенки – люди позаботятся, люди помогут последышу. Она отдохнет.

– Тяжело ей, дурехе, тяжко… – шепот медсестричек давно уже раздражал его. Командир был зол, на маленький безжизненный комок – больше всего на свете. Бездумно переложил кутят ближе к пышущей жаром материнской груди, подоткнул рукава – чтобы не раскатились по земляному полу эти тугие шерстяные мячики.

– Ой, лапка! Дернулся! – это Леночка, санитарка, первой увидела признаки жизни у "похороненного" кутенка. Александр медленно поднял взгляд от клокочущего темного кобеля, первенца его любимицы.

– Живой, живой, не ори, пшли все вон! – Егорыч с гордостью осмотрел темный, наполненный жизнью и смыслом угол. Его Машка с благодарностью улыбнулся – Егорычу, Леночке, себе, Джульбарсу…

– Джульбарс?! Мухин сын! – гогот десятка разгоряченных парней доносился до "родильного угла", но совершенно не беспокоил многочисленное собачье потомство. Запах молока, теплых маленьких тел, мясных косточек для их матери смешивался с ароматом похлебки и пшеничной водки, свежего хлеба и мокрых сапог, осеннего дождя и смерти – война умела выбирать шлейф.

– Джульбарс! Лапу! Молодец, мальчик, молодец. – Тяжелая рука опустилась на его макушку, потрепала слабые, почти не стоячие еще уши, пару раз хватила холку и снова нырнула в карман за сухарем. Джульбарс любил сухари, его молодые и сильные зубки могли не только рвать старые шинели или трепать старшего брата, но и с опасным щелчком сжиматься на запястье его человека, когда он заставлял жестоко играть. Для этого им были нужны сухари: человеку – хвалить его, Джульбарсу – драться и прыгать выше задних лап. Сегодня они долго играли в лесу – среди молодых деревьев искали плохо пахнущие куски тряпья, старые железяки, после которых болели зубы – щенят, уже подростков, заставляли нести их через громадную поляну и держать только за один край, высоко поднимая лапы и не смотря на землю. Свист ненавистных птиц, тьма запахов леса, щекочущая трава и снующие повсюду жучки жутко раздражал Джульбарса. Но Мама ждала его у ног человека, все смотрели на него, он боролся.

– Красавец! – Болгарин прищелкнул языком и заглянул в умные, почти человеческие глаза. Нос был так близко, большой и красный, он тоже жутко раздражал Джульбарса, хотелось слегка прикусить кончик – напугать. Но его человек засмеялся, незаметно отодвинулся дальше от нового знакомого и притянул к высокому голенищу пса. Джульбарс поворчал, выражая недовольство разговором, помещением, своей жизнью в целом. Тихое "Нц" заставило его замолчать и плотнее прижаться к ноге хозяина. Слова он понимал, знал, что их зовут работать, им надо спасать таких же людей, как Леночка или старый Егорыч, собак, как Мама или отданные в другие отряды щенки из первого помета. Они должны бороться. "Сколько участков? ", "Вы не работали с такими минами? ", "Это мой лучший пес", "Второй год на фронте? "… Уголья в печурке тлели до раннего утра, разговор все не заканчивался, а перескакивал с места на место, Джульбарс прядал ушами и беспокойно вздрагивал, тогда человек усмехался – "воюет, боец".

– Сашенька написал! Мама, окно распахнулось, помнишь, голубка залетела? А сейчас иду вот… – девушка смахнула снежинки с пушистого воротника пальтишка и снова рассмеялась. – Иду, а почтальон конвертик держит, седьмую ищет, я кричу, что моя, а он сумку выронил!

– Глупая, глупая моя, дедушку напугала, – мать беззлобно замахала рукой в муке, Павлуша зачихался и обиженно посмотрел на сестру – суматошная.

Вечером, окружив