Андрей Маркович Максимов - Исповедь уставшего грешника

тобой никогда не говорили, никогда его не обсуждали, и ни ты, ни я не позволяли себе ни слова жалости по маминому адресу. Да и что говорить, если доктора – люди, называющие сами себя «специалисты» – и те, мало что понимают в этой таинственной хвори? Когда болит свое (но, по сути, чужое) тело, тут все просто: техника, аппараты, анализы, рентгены – томография… Ля-ля-ля – получите диагноз или направление в морг – это уж как повезет! А вот когда болит своя собственная душа – тут что делать, как исследовать? В какие томографы лезть? Куда светить рентгеном? И диагноза, по сути, нет, и как лечить – непонятно. Такие дела… И хватит об этом.

Одно я понял точно: эта хворь уничтожает душу, превращает человека в кого-то другого. Та Ирка, – которая, как я думал до недавнего времени, была моей единственной настоящей любовью, – осталась в «до болезни».

Странная история: тело то же, а душа – иная, значит, и человек иной, незнакомый, неясный…

…Пятнадцать лет назад?.. Или шестнадцать?.. Семнадцать?.. Боже Мой, сколько ж лет прошло с тех пор, как мы познакомились с твоей мамой?..

Какая разница!

Но я помню, как она откинула прядь своих густых рыжих волос, и я подумал: какое отвратительное, мерзкое, пошлое словосочетание: «она откинула прядь своих густых рыжих волос»! Ужас! Могла же мне прийти в голову такая пошлость! – едва не воскликнул я, но тут же снова подумал: как все-таки она красиво откидывает свои густые рыжие волосы, черт бы их подрал!

Она запускала руку в волосы и откидывала их, чуть улыбаясь при этом. Она просто поправляла прическу, но мне почему-то казалось, что она демонстрирует, как это прекрасно: опускать руки в густые рыжие волосы…

А потом я посмотрел на ее грудь…

Да, сынок, так оно и было, потому что женщина всегда останавливает взгляд мужчины чем-то таким, что отличает ее от других: высокой худой спиной, или рыжими волосами, или еще чем-то, чего у других нет.

Но потом мужчина все равно смотрит на её грудь.

– У меня некрасивая грудь, – сказала твоя мама.

Представь себе, это была ее первая фраза! Впрочем, не исключаю, что это была первая ее фраза, которую я запомнил.

Той Ирки, которой после первой нашей ночи, я сказал, что у нее – очень красивая грудь, и – черт бы ее побрал! – копна густых, рыжих волос… Я так и сказал тогда: «копна», я произнес это мерзкое слово, и всю жизнь теперь буду помнить, что в первую нашу ночь я произнес это отвратительное, пустое слово. Бред какой-то! Если бы в пьесе, которую я читал, какой-нибудь персонаж в первую ночь с любимой женщиной произнес словосочетание «копна волос», я бы тут же перестал читать эту пьесу. Но так было, черт возьми! Именно так и случилось в первую с твоей мамой ночь: я сказал и про грудь, и про «копну»…

Что это я всё время отвлекаюсь?..

Так вот. Той Ирки – Ирки нашей первой ночи – больше нет. Она осталась в том времени, которое называется «до болезни», то есть, в сущности, она умерла. Той Ирки, которая сказала мне: «Жить ради любимого – это не жертва, а счастье», и я, как дурак, поверил этой мелодраматической фразе. Той Ирки, которая могла зарыдать, когда я рассказывал ей замысел будущего спектакля. Той Ирки, наконец, которая подарила мне сына. Ее не было больше.

Сначала это надо было понять, а потом – поверить. Понимал я долго… А поверил сразу.

Я тогда ставил чеховские «Три сестры». (Интересно, помнишь ли ты этот спектакль, или ты тогда был слишком мал, чтобы его запомнить?) Мамину болезнь и, главное, ее последствия я смог пережить, потому что меня спас Чехов.

Запомни, сынок: работа – это единственная женщина, которая тебя никогда не предаст, если ты ее действительно любишь. И, главное, на твою любовь она всегда отвечает взаимностью, – вот ведь какая штука. Точнее, только работа всегда отвечает взаимностью на твою любовь.

Чехов… «Три сестры»… Мне хотелось поставить историю про никчемных, пустых людей, которые всю жизнь собирают чемоданы, но никуда не едут, для которых пустые мечтания и есть жизнь. А саму жизнь они терпеть не могут.

Вообще, должен тебе сказать: мало найдется в русской, да и во всей мировой литературе писателей, которые бы столь искренно и столь страстно не любили людей, как не любил их «певец интеллигенции». Нам почему-то кажется, что он их просто обожает со всеми их пустыми разговорами и ничегонеделаньем. Мы отчего-то решили, что эти бессмысленные, бездеятельные и очень неинтересные люди и --">