Валера Нематрос - Под страхом жизни. Сборник рассказов

детских площадок за маленькие тесные лавки, предназначенные для дошкольных поп – наши лица были на расстоянии макросьемки, и родись мы где-нибудь в Тбилиси, наверняка терлись бы носами.

Дальше я помню смутно, мы что-то пели, передавая гитару по кругу. Я вещал заунывным голосом про 10 капель, потом тянул гласные, как сопли про то, что выхода нет, а Марина положила мне голову на плечо, и я играл очень аккуратно, перебором, и даже хуй боялся встать, чтоб не потревожить ее.

– Мне пора, – сказала она через полчаса или около того.

– Провожу? – спросил я, и тут же поправился, – провожу!

В тот момент я сначала жалел, что городок маленький – всего шесть пятиэтажек – и в любую точку можно дойти за несколько минут, но потом захотел ссать, и даже обрадовался его компактности. Ссать при Марине не хотелось, а в принципе – очень, еле терпел.

– Я тебе нравлюсь? – по дороге спросила она.

– Угу, – промычал я. Теперь мне становилось совсем хмельно, хотелось вывалить аккуратной кучкой и шпроты, и сыр, и хлеб. Марине бы не понравилась такая композиция на асфальте.

– Это хорошо, – как-то наивно и по-детски ответила она, – ты славный, но на меня не обращаешь внимания.

Я хотел было ответить, что просто ссу, а так бы вдул хоть сейчас, однако, решил напустить загадочности и промолчать. Мы пришли к ее подъезду, и я пожалел, что пьян в говно и хочу ссать. Было бы здорово посидеть на лавочке, закрепить знакомство, но даже при текущем раскладе эйфория накрывала меня. Мы сделаем все это завтра. Днем можно просто погулять, а вечером погулять как следует. Про секс я не думал, не хотелось так сразу приземлить зарождающееся волшебство.

Она закусила губу. Для пьяного меня это было сигналом и я поцеловал ее. Она ответила. Тогда я понял, как же сильно могут различаться поцелуи – делать это с человеком, которого любишь, восхитительно. Такой поцелуй у меня был впервые.

А потом она ушла, помахав мне рукой. Я поссал тут же, у дерева, и побрел домой.

Следующим утром она уехала к бабушке на все лето.

***

Всю ночь капли барабанили в жестяной козырек подоконника, и утро выдалось непримечательным и каким-то хуевым. Пасмурно и сыро снаружи, сухо и ветрено внутри.

Дело было после завтрака – мы разобрали свои таблетки, ютившиеся, словно заключенные в лотке, разделенные фанерными скрещенными переборками. Мне достались две красных и белая.

Делать было нечего – начальник отделения был на совещании, а без его первичного осмотра мне никаких процедур не назначали. Я и таблетки не хотел пить, особенно красные. Вдруг он придет и посмотрев на меня, скажет:

– Ну, тут все понятно – главное, красных таблеток не давать ему.

И медсестры зашушукаются, тыкая друг в друга пальцами, а потом с тихой грустью перекрестят меня.

Пока все разошлись прогреваться, массажироваться и ультразвучиться, я направился в библиотеку. Больше двух книг на одно лицо было не положено, я взял Пикуля «Моонзунд» и «Крейсера». Пришлось даже пособачиться – в кожвен книги не давали. Когда вернулся, медсестры передавали дежурство. Заметил, что вновь заступившая (она стояла спиной) имела хорошую фигуру и ухоженные волосы. Это радовало, особенно на контрасте со вчерашней грымзой.

Полчаса меня никто не трогал – я валялся на кровати, погруженный в чтение. Дверь открылась, и я, не оборачиваясь ждал, когда старшина (кроме него вряд ли кто-то мог быть) скажет «эй бля!» или «ты бля!» или «ну че бля?»

Вместо этого кто-то назвал мою фамилию, вопросительно и женским голосом. Обернулся. Охуел.

Это была Марина. Говорить ничего не хотелось, да и не моглось. Я просто смотрел на нее, не веря. Будь она моим ротным, у нее не оставалось бы выбора кроме как сказать «И хуле ты лыбишься, дебил?»

Но она, видимо, никогда в жизни не командовала ротой, потому даже смутилась немного. Мне понадобилось секунд десять, чтоб понять, что никакая это не Марина. Но как похожа!

– Да, да, это я, – пришел в себя.

– Пойдем, – сказала она, и у меня не нашлось возражений. Она отвела меня к начальнику отделения. Тот осмотрел, периодически цокал языком и крутил ус. Я в охуительнейшем настроении даже пытался пару раз пошутить, но мой юмор пришелся ему не по душе. Да и любой юмор, как я потом выяснил. Да и никто ему не был по душе, злобному Аскольдовичу, насмотревшемуся хуев за свою жизнь.

До столовой приходилось ходить метров двести по территории. Правда, давали там такое говно, что эта двухсотметровка казалась самой --">