Владимир Петрович Абаев - Хроники города М. Сборник рассказов

прелести.

Самый большой из клубов располагался в центре Москвы, в доме купца Смирнова. Был он местом закрытым, престижным, для простых москвичей недоступным и, если бы кто-то с улицы зашёл, очень дорогим. Для элиты же дворянской был свободным и бесплатным. Оформили такое важное для страны дело на НКО и грант на это получили.

Общество собиралось в высшей степени высшее, благородное. Мужчины не в каких-нибудь костюмах от Большевички, а в Китонах или, на худой конец, Бриони. Женщины тоже не в чём-попало, а не меньше, чем в Праде или Дольче-Габбано.

И ели гости не какие-нибудь суши, а русские дворянские блюда, французские. Трюфели, бланманже, гребешки соловьиные. В общем, интеллигентное было общество.

В тот вечер, когда произошел описываемый ниже случай, на ужин подавали биточки Скобелевские, пулярды с трюфелями и бланманже. Бланманже в этом клубе каждый вечер подавали.

Общество, как всегда, восхищало. Всё люди гуманитарных профессий. Журналисты, кинорежиссеры, критики, рестораторы и бизнесмены.

И был среди этого восхитительного общества некто Горшков. Очень известный в творческой среде человек неизвестной, впрочем, профессии. Другими словами, кем он работал и что делал никто не знал. А только видели его часто по телевизору или в обществе совсем знаменитых людей и понимали, что должно быть непростой человек. Великого ума, значит.

И вот, ровно в 22 ноль-ноль, после биточков, пулярдов и трех рюмок водки выступил Горшков прямо-таки с неожиданным и, если подумать, весьма провокационным заявлением.

Мол, вы все тут дворяне как дворяне, а я повыше других буду. Прапрадед мой не какой-нибудь уездный помещик, или профессор, или офицер полковой. А у самого императорского величества Николая Александровича постельничим был. То есть, его императорское величество видел часто и в самой, что ни на есть, интимной обстановке.

А потому, стало быть, и тут, и в современной России, праправнук его, то есть он, Горшков, на самую близкую приближенность и интимность с властью претендует.

Присутствующие, как это ни странно, не обиделись. А ну как правда? Зачем же с таким человеком, ко власти, значит, приближенным, ссориться и в споры вступать. Позвонит ещё кому следует и скажет, что не надобно. А лучше с таким человеком подружиться. И стали к нему подходить, заговаривать и рюмки подносить.

И вот тут понятно стало, что алкоголь, как некоторые раньше и говорили, вещь в умеренных дозах полезная. Сосуды прочищает и память восстанавливает.

После девятой рюмки вспомнил Горшков, что не постельничим был прапрадед, а хранителем печати.

После пятнадцатой присутствующие узнали, что и прапрабабка его была не Желудько, как некоторые злые языки поговаривают, а фрейлина его величества Желудева-Севрюгина.

Тут уж совсем большая толпа вокруг Горшкова образовалась. И быть бы его прапрадеду канцлером, если бы не скандальный случай, произошедший далее.

А был среди гостей один такой человек по фамилии Романов. Когда Горшков про постельничего говорил, так и он на благородном собрании присутствовал. А потом по нужде отлучился надолго, и про хранителя печати и про фрейлину не слышал. Вернувшись же из отхожего места, тоже решил в амбицию войти.

Если уж Горшков повыше других дворян будет, поскольку прапрадед его постельничим был. То он не против этого. Но поскольку он — Романов, не кто-нибудь, а вообще, царский потомок и наследник престола. То раз Горшков на особую близость претендует и наследства, значит, постельничего, то должен он свою преданность престолу доказать и ему, Романову, жопу сейчас же при всех подтереть. Так и сказал жопу. Нехорошо, в общем, получилось, некультурно.

Горшков, хотя и портрет императора недавно в своем загородном доме повесил, и рассуждение, что с властью ссориться нельзя имел, а все же оскорбился очень, не смог в ответ сдержаться. Схватил Романова за лацканы Китона, да и пуговицы все оборвал.

В результате последующего за сим побоища — а здесь уместнее всего будет употребить именно это слово — пострадало двенадцать человек.

Более других не повезло актеру-характернику с псевдонимом «Дикий». Стараясь запомниться публике, Дикий во всё время драки стоял в самой гуще и, подражая голосу Высоцкого, декламировал стихи собственного сочинения:

«…Раззудись плечо,

Размахнись рука,

Выходи на бой,

Да на бой со мной,

Да с актёром…»

Ему, конечно, доставалось с --">