Вадим Петрович Полуян - Навострятся ли тупари

рту — беззубие…

Вы овладели прикладным искусством

на Монмартре,

где вам не «встать» кричали, а «бонжур»,

чтоб загнанному быть к ядреной матери,

чтоб клеить,

рисовать

за абажуром

абажур,

которым поживится гражданин начальник…

Вы эксплуатируете дикцию, молчальник.

Вы демонстрируете пластику, распластанный.

Ну что поделать с ярлыком, раз пластырный?

«Шпион»!.. Пятьдесят восемь… Десять…

В Москве не москвовать,

в Одессе не одессить,

зато уж в Канске, в клубе для чинов,

творя из флегмы живчиков,

говорунов из молчунов,

вы в «Бесприданнице», в «Старинном водевиле»

неудивляющихся удивили.

К сортиру странствуете скользкими мостками

вы — доколесной эры пешеход…

А солнце красит мир оптимистичными мазками…

А от червонца остается рублик,

то бишь год…

Вот в этом-то году,

на этих-то мостках

нас свел режим, всегда и всюду правый,

меня, мальчишку с муравой в мозгах,

и вас, чья голова возвысилась дубравой…

Вы кончили на дне,

я начинал со дна.

Мы в спорах забывали эту разность.

Беда соединила нас одна…

Одна разъединила радость:

мне вышел срок,

и вам остался год…

Но что-то странное случилось хмурым утром:

кем вы затолканы в этапный бритый скот,

каким приказом дальновидно-мудрым?

Близка свобода!

Так зачем в Норильск?

На риск?

Где долгосрочные короткосрочно дохнут?

У сильных право — это старый догмат.

И десять лет спустя

им не предъявишь иск.

Проклокотал на даче красный кочет:

«Освобождать виновного не след!

Во глубину его, чтоб стерся след,

в такую, что и в год прикончит!»…

Отторгнут человек от человека.

Но в памяти и через четверть века

оттиснут утра давнего эстамп:

свободный одиночка и этап…

Спят дали в солнечном одеколоне…

Один я в пустоте,

а вы один в колонне…

Нам только до себя, нам не до толп…

Я к жизни, а вы к смерти топ да топ…

Вас нет. А я пишу о вас потомку.

Во мне порой живете вы подолгу,

уча приобретений не искать.

Любое зло любую жизнь изгадь —

моя доцепенеет, не изгадясь,

лишенная приманчивых искательств.

Лицом всё каменней,

а голосом всё камерней,

держу желания в строгорежимной камере.

В деснице жадность, как в слепом магните:

приобрети вещичку да и гладь…

Николай Александрович,

помогите

не бесталанно драму доиграть!

ДЯДЯ МИША

Памяти М. ЧУЖАНОВА

Человек без отчества.

Звали дядей Мишей.

Как же мне оживить его хочется —

с «козьей ножкой», махрою дымившей!

Как он выглядел, другом проданный?

Гололобо. Усато.

Растопорщился ватник продранный.

Расцвела заплатка у зада.

Отчего ж ты, судьба-ворожейка,

в час беды не жалела

руки тульского оружейника,

мозг русского инженера?

Что сболтнул он в начале войны?

«Наша армия не экипирована»…

До чего ж сквозь решетку вольны

люди и огоньки перрона!

До чего ж тяжело — в пустоту

с бесполезной слезой на скуле!

Ты растопишь слезой мерзлоту,

чтоб поставить Норильск на скале…

…Всё прошло.

 Одуревшую душу прожгло

шомполами уколов и пункций.

Нервы скручены, как баранки.

И в Особом лагерном пункте

я делю с дядей Мишей

вагонные нары в бараке.

Наш вагон на пути тупиковом

для постылой стоянки прикован.

--">