Николь Баарт , Гленн Бек - Снежный ангел

кожу обжигает горячая вода. Он стоит в душе, в облаках пара и крепкого, бодрящего аромата мыла «Ирландская весна». Занавеска в душе белая, и сквозь нее виден весь дом. Конечно, этого не может быть, это ему только кажется, что он там, сильный и здоровый, не такой, как сейчас, слабый и немощный. Но видение куда более реально, чем сиделка и жесткая кровать с проштампованными простынями.

Митч прикрывает глаза, мысленно отодвигает занавеску, проходит сквозь стены цвета авокадо. В этой ванной он снимал напряжение с усталых мышц только что не кипятком; во всяком случае, вид у него потом был, будто он обгорел на солнце или ошпарился. Идем дальше, по застланному ковром коридору, мимо трех спален, вниз по лестнице. Комнаты в доме устроены на разном уровне, кухня-столовая — на первом, довольно поместительном этаже. Но, несмотря на простор, у Митча ощущение, словно повернуться негде. Теснотища, и уныло как все. Как его теперешнее дыхание — что ни вздох, то мучительно стесненный хрип. Ненадежное место. И безрадостное. А ведь ни тени сомнения — некогда это был его дом.

Дом этот чуть не звенит от напряжения, и причиной тому женщина, которую Митч зовет женой. Щеки до сих пор помнят прикосновения ее руки. Кожу так и пощипывает.

— Не очень горячо, — кричит из ванной санитарка. Слова отскакивают от кафельных стен крошечной комнаты и возвращают Митча в настоящее. — Я знаю, вы не любите, чтоб вода обжигала.

«Не люблю?» Митч вздыхает, спускает ногу на пол и осторожно, одним пальцем, пробует вощеную поверхность. До чего кривой палец. Артрит, что ли? А холод до костей пробирает. Он ежится всем телом, заходится в кашле. И от этого что-то сдвигается с места: тяжелый камень на самом дне прожитых лет, там, где после взрыва, которого он не помнит, сгрудились обломки разрушенной жизни.

Он вдруг вспоминает.

Все.

Одна вспышка, всплеск света и цвета — и остается только боль и горячая слеза на дрожащем подбородке. Но подобно дыму, что висит в воздухе после июльского салюта, плывут обрывками тумана и воспоминаний тени его жизни. Прекрасные и вместе с тем ужасные.

— Мы готовы, мистер Кларк?

От неожиданности — он уже и забыл про нее — Митч вздрагивает, хватает ртом воздух.

— Я… — Но сказать-то нечего.

У сиделки ласковый взгляд и еще более ласковые руки. Она берет Митча под локоть:

— Сегодня особый день. Нам никак нельзя пропустить завтрак. В Рождественский сочельник у нас всегда блинчики.

Митч трясет головой, словно хочет избавиться от видений и запахов, нахлынувших с упоминанием Рождества. Яблочный сидр, крепкий запах живой ели, которую он притаскивал с автостоянки возле бакалейной лавки, пара маленьких сапог у двери в лужице растаявшего снега. Ребенок? В груди теплеет. Точно, девочка! Розовые сапожки.

— А вечером мы с вами попоем рождественские гимны. — Сиделка ласково улыбается. — И еще знаете что? На улице-то снег! — Она оставляет Митча сидеть на кровати и делает шаг к окну, чтобы распахнуть шторы.

Тяжелая ткань отползает в сторону, в комнату просачивается утренний свет и прохладной, сливочно-белой полосой ложится на босые ноги Митча. Небо жемчужно-серого цвета, облака так высоко и далеко, что чудится, будто снежинки за оконным переплетом сыплются прямо из самого рая. Дар Божий. Снег падает хлопьями, крупными, как комки ваты, и смягчает суровый ландшафт Среднего Запада, укрывая унылую равнину таким свежим и чистым одеялом, что Митчу хочется под него забраться.

— Правда, красиво? — Сиделка тихонько вздыхает, глядя, как на ее глазах преображается мир, но Митч не отвечает. Не может.

Он уже не здесь, не в тесной комнатушке пансионата, где ему, похоже, суждено доживать век. Нет, он вглядывается в смутный силуэт, который вдруг наполняется цветом, оживает; роскошное, уворованное мгновение — Митч цепляется за него, хотя его очертания уже расплываются.

Митч видит ее так отчетливо, будто время повернуло вспять. Волосы заплетены в две косички — отчаянная попытка соорудить прическу, сведенная на нет выбившимися кудряшками, не желающими подчиняться ее стараниям. Но это только добавляет ей детской прелести, когда понимаешь, что не заботливая мать, а ее собственные неумелые руки пытались укротить эту буйную шевелюру. Щеки раскраснелись, она беззаботно хохочет, в глазах сверкают серебром тысячи звезд. Волосы переливаются алмазными искрами. Она протягивает Митчу руки, он берет озябшие пальцы, сжимает в --">