Ирина Игоревна Лобановская - Жду, надеюсь, люблю...

подряд. Слово в слово. Будто сговорились повторять друг друга. Но Слава жив и здоров. Где-то далеко в горах. Его не бьют, хорошо кормят, только не отпускают домой. И заставляют переводить. Наверное, это там, где идет война. Или где ее готовят. Ясновидцы не смогли определить точно.

От стенки к стенке, от стенки к стенке…

— Марина, ты что, всерьез решила жить всю осень на даче? А как же дети?! Опомнись! Я тебя не понимаю!

Муж Володя… Вообще-то он никогда ее не понимал. А теперь… Теперь ей уже больше не хочется добиваться его понимания. Зачем оно ей, для чего?…

Она тогда разошлась с первым мужем, и четырехлетний Иван выспрашивал у матери с тревогой:

— А вдруг мы плохого папу бросим, а хорошего не найдем?

Плохого бросили, а хорошего не нашли… Привычная судьба большинства женщин. Будь она проклята, эта судьба!

— О тебе без конца спрашивает Арина. Волнуется. Наверное, скоро тоже к тебе приедет…

Сестра Арина… Младшенькая…

По вечерам отец любил курить на лестнице возле большого окна. Рядом с мусоропроводом.

Евгений Павлович, довольно видный ученый-историк, все получил слишком поздно. Купил наконец машину, а его стали возить на государственной. Приобрел приличную, большую квартиру, а дети выросли и собирались уйти.

В последнее время Евгений Павлович старался не обращать на детей внимания, потому что его забота была им теперь совершенно не нужна, а понимания между ними так и не возникло. Почему — он не знал, а сейчас перестал и задумываться над этим. Ни к чему.

Когда-то в молодости, при получении первой в жизни комнаты, у них с Асей только и было что чемодан и Сашка, сын жены от первого брака. Потом обросли шкафами и столиками, родились девчонки…

Переехали в дом на Песчаной, когда Саша по десять месяцев в году кочевал с геологической экспедицией. Приезжал ненадолго, грязный, довольный, в тридцать лет облысевший, и, прожив дома неделю, исчезал снова. О чем он думает, чем живет, чего хочет — этого не выяснить за такой короткий срок. Да и не желал Александр никакого вмешательства в свою жизнь. Зачем?

Евгению Павловичу было очень жаль Асю. Она тоже давно примирилась со своим положением и жила как человек, махнувший на себя рукой и просто доживающий жизнь. Иногда она печально говорила о детях и тотчас замолкала.

Девчонки, студентки-близняшки, не принимали отца всерьез. Он объяснял это влиянием тещи и жены и в общем-то ошибался, потому что найти объективные причины семейного разлада непросто, они всегда субъективны, поэтому часто путают причину и следствие. Почему-то, когда жмет ботинок, все ругают его, а не себя, купившего обувь не того размера.

Теща, как считал Евгений Павлович, была женщина своеобразная. Даже чересчур. Старая журналистка, изъездившая страну вдоль и поперек, знающая проблемы маленьких городов гораздо лучше трудностей своей собственной семьи, она всю любовь отдавала внукам. Особенно внучкам, практически неразличимым. Во всяком случае, Евгений Павлович учился различать дочерей лет шесть или семь. Едва заметная разница у сестер оказалась лишь одна: у Марины темнела родинка на правом веке. Но поди ее разгляди…

Своей дочери журналистка дала не совсем обычное имя. Она всю жизнь любила сказки. И, читая их как-то, а заодно прислушиваясь к осторожным и нетребовательным постукиваниям будущего ребенка, решила, что родится дочь Василиса. Может быть, получится даже Прекрасная. В детстве ее дразнили Васькой, в юности она представлялась всем Асей. Асенька — легкая, светлая, с теплыми, прозрачно-зелеными глазами, — такой ее встретил когда-то Евгений Павлович. Сейчас это грузная женщина с жиденькими волосами и больной печенью. Но главное теперь, конечно, — девчонки.

Когда в вестибюле роддома Евгений Павлович прочитал, что его дорогая Асенька подарила ему сразу двух девиц, он качнулся от неожиданности и внезапной тяжелой ответственности и, побледнев, стал тихо, медленно оседать на пол.

— Стыдно, Евгений! — сурово сказала теща, поднимая его с помощью хохочущей медсестры.

— Ничего, папочка! Это бывает! — сообщила веселая медсестра. — В следующий раз так сильно не ошибайтесь!

Стены снова поплыли перед глазами Евгения Павловича.

И началось… Две кроватки, два комбинезончика, две пары сапог, две шубки… Вдобавок девчонки пели, и неугомонная бабка отдала их в музыкальную школу и еще — отдельно — в хор. Купили пианино, и до позднего вечера в доме не --">