Кира Козинаки - Аркадия

доме появилась тётя Агата. Нет, я и раньше знала, что у папы есть сестра, и даже видела её пару раз на каких-то семейных мероприятиях, однако сама она желания общаться с племянниками никогда не выказывала, и я отлично поняла её позже, на девять часов застряв в самолёте с многодетным семейством в соседнем ряду. Тётя пришла, внимательно оглядела нас троих, по росту выстроенных в гостиной, и выбрала меня. Точно не знаю почему, возможно, я особенно выделялась на фоне белокурых ангелов в виде сестры и брата – хмурая, мрачная и с идиотской чёлкой, которую сама себе отстригла накануне, запутав расчёску-гребень в волосах и радикально решив проблему ножницами.

Мы сели в большой чёрный автомобиль, я скрестила руки на груди и заявила, что аттракционами меня не завлечь, американские горки – для мелюзги; в зоопарк я не пойду, жестокое обращение с животными порицаю; мороженое я не ем, у меня непереносимость лактозы и целиакия; и даже мужским стриптизом меня не удивить, чего я там не видела. Конечно, никакой непереносимости лактозы у меня не было, целиакии тоже, а живых голых мужиков я не видела вообще никогда – ну, кроме того эксгибициониста в парке у школы, но это не считается. Тётя Агата в ответ на мою пламенную речь лишь хмыкнула. И привезла меня в музей.

Ну как в музей, скорее в какой-то странный гараж из красного кирпича, посреди которого возвышалась гора сена, почему-то именуемая экспонатом. Вообще, в искусстве, а уж тем более в современном, я тогда не понимала ровным счётом ничего, да и родители никогда им не интересовались: только спустя много лет я выяснила, что картина, всё моё детство собиравшая пыль на стене в столовой, висела вверх ногами – не Матисс, конечно, но всё равно позорище[1].

Тётя Агата, вся такая элегантная в белом брючном костюме, размеренно выстукивала каблуками по полу, время от времени бросая на меня взгляды через плечо, а я с недоверием косилась на проволочных бычков, батальон спичечных коробков с Лениным, мятые алюминиевые вёдра и широчайший ассортимент мухоморов – и тут я посылала тёте ответные взгляды, пытаясь разобраться, можно ли мне острить на эту тему. А потом мы зашли в какой-то павильон с чёрными стенами, и меня закоротило.

Там был цвет – живой, дышащий, вибрирующий.

Нет, не просто холсты с цветовыми пятнами разных форм и размеров, а сотканные из тончайшей ткани фигуры, которые парили, кружили, касались друг друга, вырывались вперёд, лёгким отблеском светили где-то в глубине. Они не были красивыми или приятными глазу, но одновременно умиротворяли и тревожили, волновали и ошеломляли, хлёстко били по щекам и загоняли иглы под ногти, а потом на секунду обнимали ласково, чтобы тут же снова оттолкнуть, бросить на растерзание внутренним демонам. Они говорили со мной на том языке, который я понимала. Они рассказывали мне историю одного человека и всего человечества – от утробы до усыпальницы через любовь, боль, счастье и скорбь.

– Подойди ближе, утёнок, – шепнула тётя Агата. – Он хотел, чтобы на них смотрели с того расстояния, на котором он их создавал.

И я шагнула. И расплакалась. И пропала навсегда.

Потому что нашла свою стихию.

Нашла свой язык. И яро захотела говорить на нём, кричать.

А потом что-то запищало, вокруг засуетились, но я успела, я поймала. Я испытала экстаз.

По пути домой я спросила у тёти Агаты, как она поняла, что меня нужно знакомить с искусством, а не вести, например, на каток. Но она, как настоящая фея, не желающая раскрывать природу своего волшебства, лишь ответила, что для катка у меня слишком длинные ноги, жалко было бы их ломать.

На следующее утро мне доставили огромную коробку. Под настороженным взглядом мамы я извлекла из неё стопку всевозможной бумаги для рисования, многочисленные баночки и тюбики с краской и альбом с репродукциями Марка Ротко. И моя жизнь круто изменилась.

А потом снова изменилась, и опять, и ещё, и теперь я сидела на кухне в доме на краю земли, задумчиво повторяя на тарелке узоры с тётиной юбки при помощи вилки и соуса от гуляша.

– Ты зачем приехала, Мира? – спросила тётя Агата.

Умела она так: то ласково пёрышком за ушком, то прямо в лоб, не отвертишься. Я подняла глаза, помолчала немного, а потом тихо проговорила:

– Убийца всегда возвращается на место преступления.

– Это был несчастный случай, – мягко сказала тётя. – Ты не виновата.

О-о-о, тут я могла бы предаться долгому монологу, по очереди вынося не терпящие возражений обвинительные приговоры --">