Егор Уланов - Один из многих

на десять метров. Места было мало, и он встал с краю, привыкая к покачиванию толпы. Впереди сцена, а за пультом колдовал над аппаратурой диджей, выдавая гулкую дрожь. На стену за его спиной проектор выводил различные психоделические вырезки, кино, мультики, сериалы и прочую макулатуру.

Все мысли о сегодняшнем вечере растворились в непроглядной красной тьме, где рубинами поблескивали глаза, полные праздного любопытства.

Дмитрий стал сам танцевать, наблюдая картину райских садов, где сплетенные ветви написаны человеческими телами и всюду царит правда тончайшая. В толчее он опять сбежал к бару и снова заказал; после угостил каких-то ребят, с кем-то познакомился. Девушка спросила его про смокинг. Пошли танцевать. Он потерялся. Он старался не думать более ни о чем.

На каждом вокруг была невольная маска клубной жизни, открывавшая свободу выражения и обличавшая скрытое.

Пару раз за вечер ему предлагали порошки, но он учтиво отказывался. Не то чтобы он был невинен — Дмитрий пробовал и знал многое из того, что предлагает клубная жизнь. Просто не хотелось; и он уходил в сторону. Восторги проносились по толпе эхом. Временами вдали кричали, как будто кто-то заблудился и искал выход. Лучшей обстановки для наркотического забвения и не придумать. Но это пустое.

Он совершенно свободно танцевал в толпе, когда впереди замелькал соблазнительный женский силуэт. Дмитрий скользнул к ней. Лицо у нее приятное, и фигура, и одежда со вкусом, и он шел вперед. Смотрел в глаза, приближался до невозможности; она отвечала. Руки его скользили уже по бедрам… и глаза… все в глазах… пустые.

Дмитрий выбежал на улицу, не разбирая пути. Алый лучик запылал у губ. Было свежо; он закурил, чтобы не стоять просто так. Небо над сталинской высоткой затянула темная вуаль, и воздух, тяжелый и холодный, будто стремился сорвать с крыши ненужную там звезду.

Присмотревшись, ему стало понятно, что здание напротив клуба — Институт философии, и оно своим фронтоном и белыми колоннами напомнило вдруг дом Кардовых. Дмитрий содрогнулся.

«Смешно я создан: когда все было в моей власти — думал и сомневался, а когда уж ничего не исправить — жалею».

И он вернулся внутрь. Сел в баре и продолжил заказывать виски Ред Лейбл, хотя, пожалуй, мог бы позволить себе что-то подороже. Да кто его будет винить за это? После безумного вечера он глядел на все с пьяной грустью и радовался, что 23.02.22 не стало для него датой на надгробье. И он по-детски улыбался, расстегивая свой смокинг и показывая кому-то рану на руке. И радовался новому дню — 24.02.22. Было три часа ночи.

Вновь на танцполе им овладело неизъяснимое предчувствие. Предчувствие того, что даже самая великая ложь ближе к правде, чем многие полуистины, которыми нас кормят изо дня в день. Люди вокруг были заняты только собой. И горько вдруг стало и печально. И он злился на то, что у него нет ничего, чем можно гордиться. Злился на государство, на родителей, на весь мир и на себя самого. На то, что у него не было великой идеи, которой он мог бы верить. И на то, что хотел верить, несмотря ни на что.

Конечно, злился и о Елене.

Он сел у бара, разглядывая телефон, и с трудом позвонил Петьке.

На другом конце Москвы в ночлежке раздался звонок. Экран осветил во тьме двухъярусную кровать, и таксист Петр, щурясь, отвечал. Он плохо слышал, но смекнул и через пять минут уже мчался к геолокации Дмитрия.

А тот пока, шатаясь, сходил в уборную, вышел и сел у стены под красной неоновой вывеской. Мимо проплывали безличные толпы. Рядом стояла группка из нескольких человек: хорошо одетых, с интеллигентными юными лицами, с какими пьют вино выпускники МГИМО или МГУ в ресторанчиках где-нибудь на Тверской. Они по какой-то прихоти громко говорили на английском с тем старательным претенциозным акцентом, по которому, верно, англичане и отличают иностранцев. Потом перешли на фальшивый матерный полублатняк и закончили все современным сленгом и резкими суждениями о том, что «из Рашки пора валить».

Было все равно.

Он усмехнулся: «Им хочется вступать в партии, создавать советы, высказывать мнения; они уже готовы обманываться на другой манер. Политика — такой же опиум для народа, как и все остальное… Но сегодня я уж достаточно размышлял о судьбе отечества. Тем более я и в собственной не могу разобраться!»

И он молча вышел на улицу, не найдя и здесь пристанища. Он глядел на высотку и красное небо. Бог знает сколько было времени и --">