Елена Ларина - Магия, любовь и виолончель или История Ангелины Май, родившейся под знаком Рыб

«раздевайтесь». Левой, здоровой рукой он потер синеватый небритый подбородок и молча пережидал, пока я усядусь и выну из своей почтальонской сумки весь причитающийся инвентарь: диктофон, который мне всучил Сац, а также блокнот и ручку, рассматриваемые мной как частицы имиджа. Между прочим, в блокноте были записаны спасительные вопросы. Но открыть его было почему-то неудобно. Туманский медленно заправил за ухо блестящую прядь волос такого же цвета, как рояль, на который опирался локтями, и сказал:

– Я вас слушаю.

«Это я тебя буду слушать, дружок», – ехидно сказала я про себя. Сама же соорудила благожелательную улыбку и для разгона спросила с абсолютно утвердительной интонацией:

– Вы не будете участвовать в конкурсе.

– Нет, – ответил он, глядя на меня с терпеливым ожиданием.

– Вы возлагали большие надежды на этот конкурс? – ляпнула я, ужасно на себя сердясь. Вот журналистка-кретинка! Где же зазубренные слова: «какие», «как» и «почему»?

– Надежды юношей питают, – расщедрился он на три слова, смысл которых от меня ускользнул.

И опять замолчал, полагаясь на мой профессионализм. Насколько я знала, ему двадцать восемь. Пожалуй, не юноша. Скорее, мужчина. И тут он опять заговорил сам.

– Я вообще не особо понимаю, кому теперь может быть нужно какое-то мое интервью. Я не участвую в конкурсе Чайковского и скорее всего участвовать в нем не буду уже никогда. Возрастной ценз. До тридцати двух.

А конкурс бывает не чаще, чем Олимпиада. Так о чем нам вообще разговаривать?

– Ну, во-первых, у вас уже есть регалии. Вас знают. И возможно, вы могли бы поделиться своими прогнозами относительно будущих лауреатов…

– Я не предсказываю будущее, – сказал он не особенно дружелюбно, – и вообще не имею ни малейшего желания в него заглядывать.

– Никогда не встречала людей, которым было бы это неинтересно, – попыталась я затронуть любимую тему.

– Будущее интересует меня лишь настолько, чтобы продолжать жить и не покончить с собой. – Этот пассаж Туманский окрасил удивительным цинизмом. Видимо, оттого, что болезненно переживал внезапную перемену в своем ближайшем будущем… Самое неприятное, что в этом была моя вина. Или я слишком много о себе возомнила?

– Вы не могли бы рассказать немного о том, как все начиналось? – предложила я, припоминая, что, кажется, этот вопрос и был у меня первым.

– Что именно начиналось? – переспросил он, нахмурив темные брови и действительно силясь меня понять.

– Как вы стали виолончелистом? – сказала я, ужасаясь тупости вопроса.

Он шумно вздохнул, глядя в полированную крышку рояля, и сказал:

– Начал заниматься… – пожал он плечами. – Но виолончелистом я не стал. То есть я бываю им. Иногда. Когда беру в руки инструмент. Но потом перестаю быть. Становлюсь кем-то другим.

– Кем?

– В зависимости от того, что я делаю. Читаю – читателем, пишу – писателем. Пельмени варю – кухаркой. И так далее.

– А кто вы сейчас? – спросила я с интересом.

– Я вот как раз сейчас пытаюсь это понять, – он усмехнулся и оторвал свой взгляд от манящей черноты рояля. Какого цвета его глаза, мне рассмотреть не удалось. Заметила только, что темные.

– Какая музыка вам ближе? – попыталась я заговорить на тему, которая должна была быть ему интересна.

– Мне ближе то, что дальше, – кратко ответил он. Но потом, видимо, и сам почувствовал, что это сильно смахивает на хамство, и поспешно добавил. – Я имею в виду, что мне интересно то, чего я раньше не делал. Чем сложнее задача, тем интереснее. Я готовил для этого конкурса сложную программу. Шнитке. Шостакович. То, чего раньше избегал. Теперь дорос. Но пока, видимо, не судьба.

– Что у вас с рукой? – проникновенно спросила я. И мне показалось, что вопрос мой торчит из беседы, как сучок из доски.

– Поскользнулся, упал, очнулся – гипс. – По-моему, он надо мной открыто издевался. Даже голову набок склонил, наблюдая за выражением моего лица.

– Я серьезно… – вздохнула я и опустила глаза. Ну посмотри на меня. Разве можно такую обижать?

– В драку ввязался, – нехотя сказал он.

– Ну как же можно! Вам ведь надо руки беречь! – участливо пролепетала я.

– Голову мне тоже надо беречь, – резонно заметил он.

– А на вас что, напали? – Я попыталась сделать самое наивно-восторженное выражение лица, на которое была способна.

– Да нет, ну что вы… – он позволил себе рассмеяться. – Я всегда нападаю первым.

И я неожиданно увидела в нем за синеватой небритостью и мрачной --">