Евгений Константинович Стукалов - Безразличие

опытом земляные кровли начали неистово отдыхать. Так приятно их ласкает каплянные парашутисты.

Вот смертные котики начали мило мяукать на своих вечных друзей – собак. Вот черный мальдокот перелизывает с одной кабинки к другой. И уже на подоконике. Смотрит в окошко, что в миг закрывает пламенной и трескающейся рукой. Взгрустнул и обратился в немилого мухаря. Маленькая такая муха в любую точку пролетит. И он смог. Вот и занял приятное место для наблюдений и усаживается на недобрюхо. И ждет.

Господа! Чего же он ждет? А вы не знаете? Хахахаха. Очень жаль. А я знаю. И готов вам проповедовать сие благое по мере плавления бытия.

Отчего ты грустна, моя милая?

«Луч холодный средь них пышет показать в них всех миры»

Так писал один человек о своем городе. О данном Керченграде. Милый город. Странный. Но милый. Любить его нужно. Стар ты всевселяющий город. Да что город. Тебя назвали Керченградом. С его наболдажными седыми улицами. С его крошащейся набережной. С его ступным парком. Где нет ничего блестящего само по себе. Только люди его украшают. Этот город необходим быть заросшим, облюдованным. Иначе никак.

Вот и начинается. Любой отскук того, что находится за 99 квартирой. Вся это пьяность. Пьяность боли. Ее расшатывание и линчевание метров. Молодой человек. Он нам знаком. Это он. Что не помните? Его языков челны барахтались с Луной на одной плетне. Вздорные вы ребята конечно. Неспешной ковриностью растилается его спокойствие по бортам 99-ой.

Вот она плавленность медленно сочится из его глаз. Думает она не придет, верит, что отпугнул ее. Его слова резкие и тернистые. Они могут и отрубить ума корни. А муха нервно стучит крылами. Теряется, однако перочинность звука среди 99-ой.

Вот и не верится. Он уже собирается падать и бессмертно плакать. Изрыдывая свою несчастную боль. Боль настолько твердую, что лишь стука. Хватает лишь стука двери, раскаченного по 99-ой.

Представить сложно о процессах в его утробях. Сердце отерняется, кишечник разбухает. А душа. А душа верно направляется к двери. Вот она. Пламенно- бледная, худая, облачная. Легким рывком на близкое ее белозурное тело врывается в 99-ую.

Словно не виделись девять с половиной недель. Вцепиласть так, словно ему грозила Господья кара. И чует душой, как не скрывай, чует его боль. Его разочарование. Ожидаемое, но едкое все равно. Легкой растекостью по холстам 99-ой она вычертила контуры его овала души, его назлочастой коробки грехов и ропостей. Вся комната, плавленная в порывах чувств и страха, вкусила холодного укуса их слез. Ну будь этих слез, седой и хромой дом давно бы убыл на мель, под сурковые платья сумерек. А что с ними было бы? Им хоть бы смерть! Нет явного и лицезрительного признака их страха на смерть.

Время…

Он проводит в комнату хрупкую и детскую Луну. И спрашивает – «где слеза сытится, родная моя…»

И глаза вновь заростают корнями соленых потом и водов. Луне так жаль, что она не была раньше. Она снимает с себя белый световый котелочек. Расправляет черные как вечность волосы. Эти корни нерв нежно колят ее облачную мягкую кожу. Добавляет себе страсти. Примешивает к своей напряженности штыков. Вся она накрылась верующей толпой мурашек. Вся она покрыта волнением и калушским и патриотным слухом.

– Что с тобой сдел…сделалось, – едва барикадируя толпу слез, вымоливает она. – Это той непонятливый оскал ума надорвал плоть твоего милого сердца? Это ее работа? Почему тебе сделали так больно тогда? Милый ты мой! Почему всегда ждет лишь топь гнили и страданий. Святой мой! Это моя вина…

– Не глупи. Я молю. Тебя молю. Луна чистейшая и добрейшая. Вина моя и моей любви. Ты лишь помогала мне жить, помогала мне наконец понять нежность мира и гротеск этой рыбной похабщины. Среди этого моря я услышал зов твоей жемчужины. Ты манила всегда навящщевейших путников для помощи. Твоему сердцу нет весомого предела. Здесь больше моя вина…что я. Тебе всю спокой…

– Нет. Ты не делал этого. Это все они. Бесы. Они создали все это. Мы лишь попали под их точный и высокосный обстрел. Мы жертвы мира….мира сего. Ведь все просто не видели твоей любви и твоей боли, никто не хотел этого. И моей тоже никто, но ты увидел. Мы друг друга почуяли. Наши бриллиантовые печали начали крошится друг о друга, истерзывая дышашие каналы наших судьб.Дорогой мой! Ты слышал эти настоевые крики?

Я их явно не слышу. Их попросту нет. Не существует. Ведь крик есть не более, чем животный всплеск. Понимаешь, читала? Мурашки --">