Саша Карнеги - Знамя любви

ваше превосходительство? – говорю я ему. – Тратите время на болтовню умников из сейма, а на что нам их законы?» Так напрямик и сказал: «Вы, граф Раденский, самый большой помещик в этих краях, хозяин Волочиска и еще Бог весть чего, но о лошадях вы не думаете».

– А что он? – Казя зарыла ноги в солому.

– Он кричит, что я старый глупый казак. Я! Да я оседлал лошадь и надел саблю, когда он еще молоко у мамки сосал. – Мишка шумно перевел дыхание, в сердцах хватив кулаком по седлу.

– А я ему говорю, мол, ищите себе, ваше превосходительство, другого конюшего. Я здесь уже, почитай, двадцать лет с лишком, пора и честь знать.

– Так прямо и сказал, Мишка? – невинно спросила Казя, разглядывая возящихся возле корыта кур.

– Так и сказал, – он посмотрел на нее подозрительно. Эта барышня была сущим чертенком. Так и норовит сыграть шутку. – Твой брат должен чаще дома бывать, с лошадьми, а не в Кракове. Там хлопца только портят, обрядят в мундир – и ну в солдатов играть. Баловство одно. Разве не Яцек будущий хозяин Волочиска? Нужно, чтоб он разумел и о лошадях, и о поместье. Само-то оно управляться не будет, – Он сбился на неразборчивое бормотание.

– Заниматься лошадьми буду я, – перебила его Казя.

– И ты сможешь, деточка, еще как сможешь. Ты управляешься с ними почище иного казака, – он довольно пыхнул своей трубкой, закрыв глаза от яркого солнца. На его заскорузлой, почти черной шее, которую семьдесят лет сряду жгло солнце, отчетливо белея, выделялся шрам.

– Поляки, – внезапно воскликнул он. – Чудной народ. Католики, фу-ты ну-ты. И зачем я остаюсь на ихней земле?! Мне бы уйти на Дон к своему народу.

– Ты правда не любишь нас, Мишка?

– Я родился в степи, – медленно сказал он в ответ, – У меня есть шрамы от турецкого ятагана, – он ткнул пальцем в шею, – от русской пули и от польской пики. Почему я должен кого-то любить, ответь мне.

– Чепуха, – сказала она быстро, – Если бы мой отец не подобрал тебя полумертвого и не привез сюда...

– Я бы встал у стервятника колом в глотке.

Они оба засмеялись. Михаил Фомин родился в год, когда подавили бунт Стеньки Разина. Он служил у гетмана Мазепы и сражался под Полтавой на стороне шведов, где русская пуля продырявила ему бок. Он дрался с турками во время многочисленных набегов и стычек и дважды на борту казачьего струга доходил до самого Константинополя. Подобно своим собратьям, он больше знал о войне и оружии, чем о повседневных трудах и заботах, а в свое время, будучи молодым и лихим казаком, умел завоевать женское сердце не хуже, чем зарубить саблей турка.

Он вынул изо рта трубку и запел хриплым, но удивительно мелодичным голосом:

«И за белы руки тут вывели Стеньку Разина. И на великой, на Красной площади отрубили ему буйну головушку».

Старик грубо сплюнул себе под ноги. Из кухонной двери, переполошив кур, вышла кухарка Анна с охапкой зерна в дерюге. Не заметив Кази, она громко выкрикнула:

– Что, некого тебе оседлать, пьянчуга, старый вонючий козел!

Захохотав, она довольная удалилась. Он что-то обиженно проворчал. В седле Мишка менялся: из сгорбленного, кривоногого старика он превращался в могучего кентавра, срастаясь с конем, цепко сжимая своими ногами пышущий жаром круп коня, из которого, казалось, исходит черная сила. Когда Казя была маленькой, он, чтобы потешить ее, часто устраивал представления – пришпоривал коня и с диким гиканьем бросался на окраину сада в густые заросли желтых подсолнухов. Свиньи и гуси с визгом разлетались в разные стороны, когда он несся с казацким боевым кличем «Нечай! Нечай! Руби! Руби!»

Его хлыст свистел, словно сабля, и головки подсолнухов слетали со стеблей, чтобы тут же превратиться в пыль под тяжелыми конскими подковами.

Он и сейчас был способен повеселить детишек, но с возрастом рука его стала не такой гибкой, и хлыст не рассекал воздух с прежней удалью и сноровкой. Но голос его оставался все таким же зычным и трубным. «Голова с плеч», – кричал он победно, наслаждаясь своим триумфом среди восторженной детворы. Или задористо выкрикивал: «Иезуит, выходи!» – когда рядом находился патер Загорский, Казин учитель-иезуит. Тогда он бывал просто великолепен, его черные глаза загорались диким огнем, как будто по-звериному неукротимая душа силилась высвободиться из заточения в дряхлом теле.

– Глупая баба, – он погрозил кулаком кухне. – У тебя не голова, а тыква. Я еще не слишком стар, чтобы тебя... – он выругался со всем презрением, которое вольный казак --">