Джин Рис - Антуанетта

упадок. Рабовладение отменили, и чернокожие не понимали, зачем им теперь гнуть спину. Но меня это не огорчало. Я помнила те времена, когда усадьба процветала.

Мама обычно гуляла по glacis, замощенной и крытой террасе, тянувшейся вдоль всего дома. В конце терраса поднималась к зарослям бамбука. Стоя там, мама хорошо видела море. Впрочем, и ее мог видеть любой, кто проходил мимо. Иногда прохожие смотрели молча, иногда смеялись. Отзвуки смеха уже давно затихали, а мама по-прежнему стояла, закрыв глаза и сжав кулаки. Меж черных бровей у нее возникала такая глубокая морщина, что казалось, это след от ножа. Я ненавидела эту морщину и однажды, пытаясь ее разгладить, дотронулась до маминого лба пальцем, но она оттолкнула меня. Оттолкнула спокойно, молча и решительно, так, словно раз и навсегда поняла: от меня ей не будет никакого толка. Она предпочитала сидеть с Пьером или гулять там, где ее никто не мог бы потревожить. Она хотела покоя. «Оставьте меня в покое, – время от времени срывалось с ее губ. – Оставьте меня в покое». Когда я поняла, что она говорит это сама себе, то стала немного бояться ее. Я была уже достаточно большая, чтобы позаботиться о себе сама.

Поэтому большую часть времени я проводила на кухне, которая располагалась в отдельной постройке недалеко от самого дома. Кристофина жила в маленькой комнатушке рядом с кухней.

По вечерам, когда она бывала в настроении, то пела мне песни. Я плохо понимала слова – Кристофина тоже была родом с Мартиники, – но она научила меня песенке со словами «когда дети подрастают, покидают они нас», а также другой – про кедр, который цветет лишь один день в году.

Мелодия была веселой, но слова грустными, и порой ее голос начинал дрожать, когда она произносила «адье». Не в смысле «прощайте», как мы обычно говорили, а в первоначальном значении «к Богу». В этом было больше смысла. Любящий мужчина одинок, любящая девушка покинута, дети не возвращались в отчий дом… уходили неизвестно куда. К Богу?

Песни Кристофины не имели ничего общего с теми, что пели на Ямайке. Да и она сильно отличалась от других женщин.

Кристофина была худой, черты лица – прямые, а кожа – иссиня-черная. Она ходила в черном платье, в ушах сверкали тяжелые золотые серьги, а голова была повязана желтым платком с двумя узелками впереди. Ни одна другая негритянка в наших краях не носила черного платья и так не завязывала платок. Она тихо говорила и тихо смеялась (в те редкие мгновения, когда она смеялась), и хотя умела говорить на хорошем английском и французском, она старалась подражать местным, изъясняясь на их наречии. Местные, впрочем, избегали иметь с ней дело, и она никогда не видела своего сына, который работал в Спэниш-тауне, и у нее была одна-единственная подруга, женщина по имени Майот, которая сама была не с Ямайки.

Девушки с побережья, которые нередко приходили стирать и убирать дом, боялись ее. Именно поэтому, как я потом выяснила, они вообще приходили – ведь она никогда не платила им за работу. Тем не менее они приносили в подарок фрукты и овощи, и с наступлением темноты я слышала на кухне тихие голоса.

Как-то я спросила у мамы о Кристофине: сколько ей лет и всегда ли она жила с нами?

– Кристофина – свадебный подарок твоего отца; один из тех подарков, что он мне тогда преподнес. Он решил, что мне будет приятно иметь служанку с Мартиники. Она приехала на Ямайку совсем молоденькой, но сколько ей тогда было, я не знаю. Не знаю, сколько ей лет и сейчас. Да не все ли равно? Что ты пристаешь ко мне со всеми этими пустяками? Кристофина осталась у меня, потому что ей этого захотелось. Можешь не сомневаться, у нее были на то веские причины. Если бы она поссорилась с нами, мы бы, наверное, погибли. И это было бы лучшим выходом. Как прекрасно умереть и получить покой и забвение! Это куда лучше, чем жить, чувствуя себя брошенной. Мертвые не знают о своей ненужности, беспомощности, оболганности. Кто замолвит за умершего доброе слово?

– Но Годфри тоже остался, – напомнила я. – И Сасс тоже.

– Они остались, – сердито отозвалась мама, – потому что им надо где-то спать и что-то есть. Взять этого Сасса! Когда его мамаша оставила его здесь, а сама ускакала – вот вам и материнская любовь! – он был просто живым скелетом. Теперь же он вырос крепким, здоровым и собирается от нас уйти. Больше мы его не увидим. Годфри – мошенник. Теперь со стариками особенно не церемонятся, и он это прекрасно понимает, а потому и остается с нами. Ничего --">