Янина Логвин - Ведьмин зарок

и подняла глаза.

— Она! Святой отец, она самая! Ядвига Ксешинская! Воровка и богохульница, обобравшая меня и осквернившая имя церкви! Блудница известная! Слава Господу, что отыскалась…

Рука священника поднялась, гневную речь обрывая. Теперь его слова были обращены ко мне:

— Так ли он говорит, дочь моя? Ты — Ядвига, та самая блудница?

Горло свело. Воздух тяжелый, липкий. Холод собачий в пятки вцепился, видать, паскудец, не натешился ещё. Ну да ничего. Сочтёмся. Плечи в разворот, голову держать выше. Недолго уже.

— Я, отец. Да только о блуде своем с тобой судачить не стану. Ни к чему это.

Вскинулся высокий. Лоб плешивый из-под капора обнажил да в заступники кинулся. Все перед лицо божье.

— Ах ты! Бесстыжая! Да как смеешь к Его Святейшеству без должного почтения! В ноги! В ноги лицом!..

— Смолкни, червь! — Плюнула. — Смолкни, коли о деле не знаешь! О святости отца не мне судить. Не мне и колени пред ним клонить. А тебе, барон, поздно: не умаслить путь, не извернуться. Да и себе позора не желаю! Что еще хочешь знать, отец?

— Деньги, дочь моя. Деньги, что отобрала у барона, церкви принадлежат. Для богоугодного дела предназначены. Где они? Расскажи да покайся, безумная, грех тяжкий на тебе. В воровстве обвиняешься. Покайся и, глядишь, отпустится…

Ох и стар ты стал, святой отец. Состарился за двадцать лет — не узнать. Глаза карие выцвели, кожа иссохла. Голосом шершавым только по стенам и водить, тени распугивать. Под одеждой богатой тело худое прячешь, бессилия своего стыдясь. А взгляд властный, твердый, убеждающий, видно до смерти тебе владетелем душ быть.

— Не иначе как судить меня вызвался, а, отец? — спросила. Так спросила, что сжался барон, ахнул от смелости такой да в епископский подол вцепился, глаза опустив. — В келье тайной подземной? От суда божьего или людского опричника своего верного защищаешь? Или о заблудшей душе печешься, на имя священное перст наложив? Уверовал значит-таки в себя, а, Паланий? А помнится мне, сомнения точили тебя, вот как сейчас вместо совести точит страх барона твоего. Не за душу, за тело ирод печется.

Уж прости, нет на мне греха воровского. Нет. Потому как не воровство то, что тебе в руки вложено. Настойчиво вложено, не без желания. Не воровство это, а дар. Вещь, Богу весьма угодная. Так что не соглашусь с тобой, отец, и отпущения не попрошу.

Пусто в глазах, души не видно. Но в пустоте сердце трепещется, чувствую. Вспомнил меня Паланий. Вспомнил, но виду не показал. Правильно, ни к чему.

Повернулся к высокому, заговорил: медленно, вязко.

— Что же ты, барон, такой платой огромной за похоть свою расплатился… Или цены надлежащей ее паскудству нет? Мера блуда твоего — для церкви урон великий. Без золота пропавшего не откупить нам у княжества земель бывших вольных. Войска надежного не собрать. Что делать будем?

— Ох, святой отец! Моя вина! Окрутила Ядвига, напрочь ум забрала. Как денег лишился — и не вспомню. Одурманила, проклятая! Слава о ней вперед ее бежала, чудные вести неся, а не упредила; хоть и пытался, не устоял я. Сожгите ее, святой отец! Во имя церкви сожгите! А перед тем страхом деньги добудем…

Удивил меня Паланий. Рассмеялся над словами плешивого, аж закашлялся.

— Дурак ты, барон. Как есть дурак. Посмотри! — повел он рукой, остывая, и послушный Дарий, зажмурив веки, сдернул с моей головы платок.

Полыхнули волосы цвета пламени, — не того пламени, что тепло дарит да путь во мгле освещает, а того, что жаром дышит, душу глодает, — и занялись, загорелись ярче свечей.

Сжался барон, залепетал:

— Отче, как можно-то, в храме святом…

— Замолчи, ослушник! Глаза бесстыжие подними да на Ядвигу взгляни! Взгляни на ту, что блудом так и горит! Не иначе жаровня плавится. Ответь, несчастный, как можно сжечь ее, если огонь от огня только ярче занимается!

Встал святой отец. Ослушника оттолкнул, пошатнулся, и к месту моему подошел. Приблизился, а наклонившись, снизу вверх в глаза посмотрел.

— Не простила, значит? — спросил. И улыбнулся, по-доброму, по-отечески.

Ох, искуситель. Опасничаешь. Так и впилась бы в кожу твою ногтями, бледную кожу, желчную, да изодрала бы до крови.

— Нет.

— А зря, — прошептал, тихо так, ласково. — Счастлив он. Очень. Так счастлив в служении своем, что и не вспомнил тебя, не узнал, хоть и клялся в вечности.

— Клялся, — кивнула нехотя. — Клялся, Паланий. Да только песни твои увели его от меня, память отняли. Помешали --">