(Леди Феникс) - Навсегда отболевшее (СИ)

живому.

У Иры на губах — терпкое послевкусие вина и остывшие поцелуи. От Иры веет знакомой горечью чуть пряных духов и недавним скомканным сумасшествием.

У Глухарева под ребрами — тянущая липкая пустота и разъедающее изнутри чувство вины.

Еще совсем недавно все это для него было бы лучшим — прижимающаяся к нему расслабленно-тихая Ирка, ее теплые губы на щеке и мягкий шепот в тишине душной спальни. А сейчас Сергея наизнанку выворачивает от собственной лжи — и только.

— Что-то случилось, Сереж?

— Завтра расскажу, — скупо, не оборачиваясь.

Время сжигать прогнившие напрочь мосты.

"Разрешите обратиться, товарищ подполковник?"

"Увольнение."

"У меня друг..."

"Ань! Аня!"

"Что с ней?!"

У Иры боль в висках грохочет набатом, и в грохоте этом — дрожащие выкрики Глухарева, осознание собственной глупости и слепоты и разом открывшаяся правда. А еще почему-то до невозможности трудно дышать.

"Аня!"

В наплывающей дурноте — его исказившееся лицо и уплывающая куда-то земля.

Аня...

— Ирин... Ирина Сергевна... Вам плохо?

Чей-то голос в сознание ввинчивается раскаленным прутом — безликие стены коридора окончательно тонут в удушающей тьме.

Аня.

Ткачев молчит. Только с порога смущенно-невнятно, отводя глаза, бормочет что-то об Измайловой, которая сама не смогла заехать и попросила его узнать, что... И спотыкается на полуслове, глядя в ее измученное, меловой бледностью залитое лицо. И, с невиданной дерзостью наплевав на субординацию, тащит за руку в кухню; и с осторожной неуклюжестью помогает устроиться в кресле, укутывая пледом; и из тяжеленных бумажных пакетов выбрасывает на стол всевозможные фрукты, баночки с вареньем и медом, лекарственные упаковки и бог весть что еще. А у Иры при взгляде на его ловкие крепкие руки горло спазмом схватывает, и вовсе не от простуды — от мысли, что за все эти дни Глухарев, погруженный в свои страдания и проблемы, даже не позвонил ей ни разу, не то что решил навестить.

В кухне тепло и пряно пахнет корицей и имбирем; нездоровая духота вытягивается в приоткрытую форточку.

— Осторожно, горячий.

От чашки веет душистым паром, а руки у Паши теплые и будто несмелые. И, в неловко-встревоженном взгляде читая такое отчетливое "что я могу для вас сделать?", Ира больше всего боится выронить эту чертову чашку и, закрыв руками лицо, постыдно и отчаянно разреветься — и, будь у нее силы, разрыдалась бы непременно. Но сейчас, измотанная болезнью, лихорадочным жаром и давящей болью в области сердца, находит в себе силы только слабо кивнуть — спасибо за все, Паш, и еще сильнее поежиться.

— Вам, может, врача все-таки вызвать? — Заминает затянувшуюся неловкую паузу, судорожно сжимая пальцы и больше всего на свете мечтая сейчас просто коснуться ладонью разгоряченного лба. Просто прижать ее к себе, нездоровую и дрожащую; просто взять на руки и отнести в прохладную тишину сумрачной спальни, укрыв одеялом; просто заваривать ей этот дурацкий лечебный чай, мерить температуру и следить, чтобы вовремя принимала таблетки.

Просто остаться.

До невозможности мало. До неприличия много.

Порой это так сложно, оказывается, — просто остаться.

Несбывшиеся желания осыпаются омертвевшими бабочками.

========== 3. Опьяненные нежностью ==========

— Я все знаю, Сереж, — бьет наотмашь куда-то под дых.

Ире дурно и душно, но подняться и раскрыть окно вряд ли хватит сил. И в этой круговерти мутно-мучительной добивающе:

— Я ее любил.

— А я? — рвется с губ нелепо-бессмысленно. И внутри что-то рвется тоже, расходится трещинами, осколками осыпается.

— Ты же прекрасно все знаешь. Так получилось.

Знаешь.

Ира знает одно только — как, выбираясь из чужой постели, спокойно шел к ней, расточал улыбки и шутки, непринужденно врал и будто-ничего-не-случилось любил.

А у Сергея гребаной раскадровкой перед глазами — флэшбеки того проклятого дня, где был официально-безличный голос из трубки, тяжелые запахи морга, ряд железных каталок, накрытых простынями, холод бетонной стены

--">