Дмитрий Александрович Добрый - Революция Карла. 1917

проникся к своей стране, к своему народу. Где-то глубоко внутри он, наконец-то, обрел что-то своё, что-то родное.

Было уже темно, когда под ритмичное цоканье каблучков о мостовую они пришли к месту проведения сегодняшнего вечера.

– И, видимо, их это полностью устраивает. – Карл Моисеевич успел зацепить краем уха окончание продолжительного монолога Клары. Который, кажется, закончился на рассуждении о вульгарных запонках господина, который не так давно посетил их заведение.

Набережная реки Мойки 26. Сегодня их адрес был именно таким. Здесь проживал некий Борис Зуккерман, который, как говорили, "был новым лучом света, свежим глотком воздуха для Империалистического модернизма". Что означали эти слова, Карл Моисеевич не знал, да и как всегда, не хотел знать. Его волновало только то, что в этом непонятном названии заключалось слово, которое в итоге сконцентрирует все внимание ершистого бомонда Петрограда на одном остром и очень жгучем вопросе.

Позвали их сюда тоже не просто так. Как оказалось, этот Борис был каким-то дальним родственником Клары. Насколько дальним, что являлся скорее не родственником, а знакомым знакомого соседа по квартире одной танцовщицы, кто работала с Кларой. И хоть она не любила своих родных и все что с ней было связано, но так или иначе этот цветок жизни не мог упустить возможности блеснуть своими лепестками в самом сердце города.

Карл открыл скрипучую дверь парадной и учтивым жестом предложил Кларе войти. Попав внутрь они оказались в просторном помещении, которое еще пахло присутствием царей прошлого: высокие потолки возвышались над головами, давая возможность оглядеться и глубоко вздохнуть, полы и лестничные ступеньки, выполненные из цельных кусков белого мрамора, хоть и потертого годами, вопили о престижности и обеспеченности этого дома и всех его жильцов. Цветы и растения, освещение, ухоженность – все говорило о том, что они попали в необычное место. Хотя даже здесь, за всей царственностью прошлого, можно было учуять затхлость настоящего. Она выражалась практически незаметно, скрываясь от глаз обывателей, в отличие от других мест Петрограда. Но аммиачный запах мочи можно было учуять и здесь.

Они поднялись по вьющимся ступенькам старинной лестницы и позвонили в звонок. Это означало одно – бежать было не куда. С каждой новой ступенькой, дающийся Карлу Моисеевичу с трудом не только из-за страстного нежелания очутиться в обществе незнакомых людей, но и из-за отдышки, он на сверхъестественной скорости прокручивал у себя в голове варианты, которые позволят ему избежать этого вечера. Но с каждой ступенькой, оставленной позади, их становилось все меньше и меньше, пока они не кончились вовсе.

Пути назад нет. Старая деревянная дверь, выкрашенная в ещё более деревянный цвет, распахнулась. А за ней, словно чёртик из табакерки, выскочило тело именитого Бориса Зуккермана. На первый взгляд он был точной копией Карла Моисеевича – маленький, лысеющий заморыш. Но все его естество источало, какой-то экстракт, который делал из него – звезду вечера. Из Карла Моисеевича исходил похожий экстракт, и он делал из него Карла Моисеевича.

Клара и Борис обменялись любезностями, при которых Карл Моисеевич с неестественным любопытством разглядывал ромбовидную плитку на полу. Затем их пригласили войти.

Квартира Бориса Зуккермана начиналась с небольшой прихожей, которая оказалась полностью забита плотно утрамбованной одеждой гостей. Поэтому они быстро разделись и прошли по коридору вперед. По пути Карл Моисеевич разглядел ещё маленькую темную кухню, туалет, из которого несло табаком и аммиаком и кладовую, дверь куда не закрывалась из-за пустых холстов, которые занимали все пространство внутри и немного выпирали наружу. И, наконец, пройдя по узкому коридору, украшенному различными росписями и зарисовками Бориса, они попали в большую, просторную залу, которая по совместительству была мастерской художника.

Людей в зале было достаточно много. Они делились по парам и тройкам для того чтобы ходить между выставленными полотнами, обсуждать искусство "молодого" и талантливого мастера кисти, говорить о волнующем и несущественном. Затем они снова смешивались и снова делились, высказывая свои смелые, а в большей части абсурдные идеи новым собеседникам.

– Карл, дорогой, – неожиданно для Карла Моисеевича раздался голос Клары, который насильственно вывел его из ступора. Она --">