Холли Шиндлер - Две недели до любви

Царапка забирается мне на колени, тут же начиная мурлыкать и цепляться когтями за мою футболку на животе. Ну ладно, я еще не совсем распустилась, пресс у меня по-прежнему на месте. Но теперь, когда он не каменно-твердый, мне собственный живот кажется… рыхлым. Особенно когда Царапка запускает в него свои лапки.

– У тебя завтра экзамен, – рявкает папа. – Последний экзамен в выпускном классе. Тебе бы об оценках подумать.

Ага, конечно, думаю я. Теперь, когда я лишилась всех шансов на спортивную стипендию, оценки – это единственное, что имеет для папы значение. Но я не знаю, на какую такую академическую стипендию для меня он рассчитывает на этом этапе. Уже май, и выпускной так неотвратим, что в моем шкафу уже поселились мантия и квадратная шапочка.

– Мы просто смотрели телик, – говорит Брэндон.

Отец поворачивается к нему, и лицо его смягчается.

– Давайте потише, хорошо, приятель? Не разбудите маму.

Брэндон кивает.

– Приятель, – фыркаю я, когда папа исчезает. – Ну еще бы.

– Челс, он просто не…

Я снова запускаю видео.

– Ты ведь тоже не сахар с ним, знаешь ли, – продолжает Брэндон.

– Ох, хватит уже!

Мы не отрываясь смотрим друг на друга, и я замечаю непослушный вихор: он опять выбился из прически Брэндона. Волосы у него ужасно непослушные. Днем он пытается привести их в порядок, но к вечеру этот вихор неизменно вырывается на волю. Помню, в детстве волосы у брата торчали во все стороны, и у мамы никак не получалось их пригладить. Может, если я погляжу на него еще, то Брэндон в моих глазах опять станет семилетним мальчиком. А значит, мне самой будет девять, и во мне только-только проснется талант спортсменки. Я стану девочкой, чья история только начинается.

Однако щетина на подбородке брата и серебряные сережки в ушах (он не снимает их даже во сне) разбивают мою иллюзию вдребезги. Суровая реальность напоминает: я теперь – вышедшая в тираж бывшая спортсменка, и единственные доступные мне упражнения – это плавать в Спрингфилдском бассейне Христианской молодежной ассоциации. Грести по дорожке, обозначенной канатами и буйками, и наблюдать за седыми старушенциями, которые занимаются водной аэробикой по соседству. Теперь я – та, которой они благосклонно улыбаются всеми своими морщинами и которой машут, потрясая дряблыми трицепсами. Словно я – одна из них. Одна из слабаков.

А ведь так и есть. Именно поэтому я ни разу за полгода не вышла на площадку. Мне только и остается, что прокручивать без конца свои старые игры, словно я – никому не нужная бывшая звезда без единого шанса на успех.

– Ладно, делай что хочешь, – говорит наконец Брэндон, отворачиваясь. – Ты безнадежна.

Я увеличиваю громкость им с папой назло.

– Закрой дверь, когда будешь выходить, – окликаю я брата.

На экране Гейб черкает что-то в блокноте, когда группа поддержки затягивает речовку. Услышав ее, Гейб улыбается своей ослепительной улыбкой, и мой желудок превращается в трепещущий комочек клубничного желе.

Гейб кладет ручку на блокнот на коленях и начинает хлопать, подхватывая мелодию и своим ангельским тенором оттеняя глубокий баритон прямо за его спиной. Камера поворачивается и фокусируется на папе. Лицо его светится волнением и счастьем… и даже… мысль эта кажется такой же нереальной, как воспоминания о моем первом дне в детском саду, но… похоже, папа мной гордится.

«Все будет о’кей, – скандируют в унисон папа, Гейб и Брэндон. Они так увлечены, словно поют припев любимой песни. – Все будет о’кей». Клянусь, папа так старается, что на лбу у него выступает пот.

– Теннесси или университет Коннектикута? – кричит отец моего лучшего друга из младшей школы, хлопая папу по плечу.

И папа – он, возможно, и не спортсмен года, но сам бывший баскетболист, который сажал дочь на свои широченные плечи, чтобы она могла забросить свой первый мяч; который ставил ее себе на колени, чтобы она видела площадку, когда он взял ее на первую игру в колледже; который купил ей первую пару кроссовок, – папа поворачивается к нему и расплывается в улыбке:

– Она пока не решила. Но я за Теннесси – ближе к дому.

Все будет о’кей.