Алексей Семенович Чуянов - На стремнине века. Записки секретаря обкома

отправили домой, и мой заработок кончился. По рассказам пристаньских рабочих я узнал, что Поль попал в список «неблагонадежных иностранцев» за связь с «беглыми».

— Политикан, — озираясь, говорили о нем торговки и чиновники пристани. Мне хотелось возразить: «Какой он «политикан», обыкновенный человек, ничего в нем не было страшного, и деньги за раков давал по-честному», — но спорить со старшими нельзя, за это уши надерут, и жаловаться некому.

Понятие о «политиканах» и «беглых» в ту пору укладывалось в моей голове рядом со сказочными разбойниками. Между тем грузчики на приемных пунктах все чаще и чаще упоминали о каком-то призраке, что бродит по Европе, о смелых людях, которые даже в тюрьмах не покоряются царю и там поднимают бунты и разбегаются. Я и мои ровесники сгорали от нетерпения посмотреть на таких людей: какие они есть на самом деле, если не боятся царя?

Мне посчастливилось. Я, кажется, раньше своих сверстников увидел «беглого». Да не где-нибудь, а во дворе нашего дома, даже за столом сидел рядом с ним.

В Темрюке было две тюрьмы. Одна из них стояла на пригорке почти в центре города, в полуверсте от дома, и, как мне казалось, все время смотрела узкими, в решетках, окнами на наш двор. И однажды вечером там, возле тюрьмы, раздалось несколько выстрелов, затем невдалеке залаяли дворовые собаки. Я сидел рядом с матерью во дворе на скамейке.

Мать не шелохнулась даже в тот момент, когда через забор перемахнул небольшой человек в полосатой рубахе и таких же штанах.

— Тетя, — сказал он, — помоги укрыться, за мной погоня...

— Лезь вот, — ответила мать, подняв крышку над входом в погреб, — я с ребенком, меня не тронут. — И ко мне: — Лешка, спускай собак...

Прошло полчаса.

— Ну, Федя, пронесло, выходи, — сказала мать.

И тут я разглядел, что в погребе укрывался подпольщик Федор Лемещенко, но. прозвищу Соловейко. Его знали и уважали многие горожане. У него был красивый голос, и пел он такие хорошие песни, что люди собирались слушать его толпами на улицах и на горе Мыска. Пел он и запрещенные песни, за что и попал в тюрьму.

Мать дала ему рубаху и брюки отцовские. Арестантское одеяние он изорвал и сунул в печь. Ужинали в сумерках. Я сидел рядом с ним. Поздним вечером мать проводила Федора садами к его родственникам.

Не сиделось молча нашему «соловью». Уже через день горожане поговаривали:

— Видеть не видели, но песни слышали...

Пел он о свободе, сея в сердца людей зерна веры в силы народные.

Летом 1913 года в Темрюке произошло еще одно памятное событие. На участке садовода Ганжи «завелась нечистая сила». Спустился хозяин в новый погреб, чиркнул спичку — и огромный огненный столб поднялся над садом. Ганжу с опаленными волосами и бородой увезли в больницу. Все это стало известно горожанам и городскому голове Асмолову. Тот доложил по начальству. По этому поводу в Темрюк прибыл сам наместник Кавказа принц Ольденбургский со свитой сопровождающих. Для встречи наместника вышла вся знать города. Вывели и нас, школьников церковно-приходского училища, — для вручения цветов. Над аркой вывесили белое полотнище с надписью: «Добро пожаловать». Принц прошел мимо нас, хмурый, грузный, уселся вместе с головой города в фаэтон и, не глядя на цветы, приказал гнать лошадей к обгоревшему Ганже. Кто-то с крыши консервного завода бросил ему вслед несколько камней, но полицейские даже не остановились, боялись отстать от принца.

Прибывшие с принцем инженеры установили: в погребе накопился метан, который и взорвался от зажженной спички.

Принц покинул Темрюк ночью, незаметно. Даже мы, ребятишки, не могли уследить, какой дорогой он вернулся к пристани. Похоже, задворками. Вероятно, побоялся камней, которые рабочие приготовили для него на крышах домов больших улиц.

Через несколько месяцев в Темрюке появились немецкие инженеры и техники. Они привезли буровые станки. Пробили 15 скважин, и все удачные: газ фонтанировал из небольших глубин. Перед началом первой мировой войны немцы покинули Темрюк. Скважины забили заглушками, «нечистая сила» утихомирилась^[1].

По словам матери, я был у них тринадцатый. В живых осталось только шестеро, остальные умерли еще младенцами, к чему, как мне казалось, родители просто привыкли. Но вот наступило время, когда они повели себя как-то тревожно. Младшенький Петька стал для них предметом особой заботы. Стремясь сохранить ему жизнь, мать не отнимала его от груди до тех пор, пока он не научился --">