Александр Исаевич Солженицын - Интервью со Станиславом Говорухиным для телекомпании «Останкино»

подвиг. Вы начали первым, и если вести отсчёт вот тех кардинальных перемен, откуда это началось, то я бы начал с вас, с той борьбы, которую писатель-одиночка повёл против всей огромной системы. От других вы требовали только жить не по лжи. Сами вы пошли на гораздо большее, вы бросили в их откормленные морды слова правды, и если говорить, когда начала разваливаться эта система, то тогда, в те годы, оттуда надо начинать отсчёт. И вот сегодня, сегодня я, предположим, открываю молодёжную газету, и некий молодой журналист…

Какую газету?

«Московский комсомолец»… пишет: да что там, из Вермонта вещать не опасно. А вам не обидно слышать вот такие слова?

Мне не обидно слышать эти слова, потому что я знаю, что юность до истины идёт очень долго, истина никогда не даётся юности. Хотя они самоуверенно думают, что она уже у них. Я двадцать пять лет назад объявил открытую войну коммунизму, и тысячи, тысячи образованных людей сидели и молчали, тихо молчали. И я их тогда ни разу не спросил: а почему вы молчите? Я понимал: потому что боятся за семью, за работу, и папа вот этого «московского комсомольца» боялся за своего младенца. Поэтому и молчал. Я их не спрашивал, я клал голову под топор, открыто шёл. Кроме меня и ещё голоса были, голоса диссидентские. Но почти все диссиденты имели своим лозунгом: «выполняйте вашу конституцию», «выполняйте ваши законы», — то есть они были по сути дела лояльны. Они не шли на свержение режима, и только тупоумие коммунистическое помешало, недодумали власти, что им надо было принять эту линию, и так бы начался мягкий спуск. Прошло то время, меня выслали, а теперь всем — теперь с высоты — разрешено, милостиво разрешено говорить. Сейчас действительно говорить не опасно, ни в Вермонте, ни в Москве. Можно налево и направо нести всё что угодно, можно плавать в лицо кому угодно, и всё это разрешено. И вот этот подросший сын того самого, его сохранявшего, отца, подросший «московский комсомолец», теперь, пользуясь свободой, говорит: да может быть, Солженицын просто сбежал, оттого что он коммунизма боялся?

Я вам написал короткое письмо — это было через неделю после августа 1991 — и вы мне довольно быстро ответили, и в конце написали: «Поздравляю с Преображенской революцией». Вы не переоценили тогда это событие?

Конечно, коммунизм исторически так и будет датироваться: август 1991 года — конец коммунизма. Хотя мы знаем, что он ещё в среднем звене живёт здорово. Он ломался 70 лет, да никак не сломался, а в те дни он видимо сломался, причём сломался анекдотически, позорно, бесславно, — потому что он сгнил, ничто не держится, понимаете, гнилое падает от лёгкого толчка. Так оно и упало. Совершенно правильно, советский коммунизм будут датировать: 1917-1991.

Сегодня распространились слухи о неудачном покушении на вас в те годы.

Да, на каждом шагу я ждал от них подвоха, и любого вреда, любого нападения. А в 1971 в Новочеркасске была и прямая попытка убийства. В тот раз настолько это было ими чисто сделано… Нам казалось с моим другом, что мы от них уехали без слежки. Было полное, абсолютное впечатление, что нет никого за нами. По всей дороге ни одной машины.

А вы поехали на Дон?

Я ехал на Северный Кавказ, но и на Дон. И когда это со мной случилось, я просто поразился: прошло каких-то два-три часа — и вдруг у меня всё тело волдырями покрывается, и больно ужасно. В голову не могло прийти, что это они так всё сделали. Только вот теперь мы узнали об этом.

Это что, укол в магазинной очереди?

Очевидно — да. То есть свидетель не пишет «укол», он говорит, что ко мне гебист притёрся в очереди, что-то сделал, а выйдя — сказал: «Ну, теперь он долго не протянет». Их трое было, гебистов: один, из Москвы, — главный руководитель; второй — исполнитель, вот этот исполнитель ко мне притёрся; а третий, ростовский, теперь дал показания.

Как вам кажется, мы не разочаруем наших зрителей, что мы так мало говорили о литературе?

Я думаю, такое время сейчас, что слишком о литературе не разговоришься. Я понимаю: работаю не для сегодняшнего дня, а для какого-то более дальнего.

Что бы вы пожелали передать? Завтра утром мы отбываем из Вермонта.

Боже мой, выздоровления России! Нравственного, духовного выздоровления, так, чтоб совесть у нас оказалась выше экономики и важней экономики. И тогда мы изо всего выберемся.

--">