Говард Мелвин Фаст - Гражданин Том Пейн

смог выдавить из себя лишь несколько бессвязных слов. И сел, прикрывая широкими ладонями протертые колени. Потрогал свой заросший подбородок. Не обращая на него внимания, Франклин деловито заклеил письмо и лишь мельком покосился на Пейна, когда спросил, чем он занимается.

— Корсетник, — ответил Пейн. — Да, шью женские корсеты, камзолы для мужчин. Был акцизным, — прибавил он, — винные бочки промерял за пятьдесят фунтов в год. Плотничал с грехом пополам, латал сапоги за шесть пенсов в день, жить-то надо, хотя зачем — пес его знает. У одного ткача прибирался в доме, так половины того не зарабатывал, а лентами торговал — случалось, выручал вдвое больше… Пишу иногда. — Он умолк.

— Пишете? — переспросил спокойно Франклин. — О чем же?

— О чем не скажешь вслух, потому что не хватает духу.

Они проговорили целый час. Пейн незаметно для себя осушил кварту пива. Неровно посаженные глаза его блестели, большие руки машинально сжимались в кулаки и разжимались снова. Он позабыл, что плохо одет, давно немыт, зарос щетиной, — забыл о прошлом и всей душой отдался обаянию этого старика, на удивление молодого, полного жизни и — не солгала молва — редкой мудрости.

— Какая она, Америка? — спрашивал он Франклина.

— Для одних — земля обетованная, для других — родная Шотландия, Суссекс, Уэльс, для третьих — ни на что не похожа, и потому один влачит ее, как ярмо на шее, другой лихо носит на голове, как шляпу, это смотря какой человек.

— Большая она?

— Без конца и без края, — сказал Франклин. — Никем пока не исследована, не изучена… — В его голосе слышалось сожаленье, как будто он назвал дело, которым охотно занялся бы, но как-то упустил.

— Я так об ней и думал.

— Заработать там можно. Никто не голодает, коль не гнушается работой.

— Никто не голодает, — эхом повторил за ним Пейн.

— Ну а гореть — полное раздолье, — Франклин улыбнулся. — Огонь никого не опалит.

— Какое уж горенье, — сказал Пейн глухо. — Хватит с меня. Мне бы теперь одежонку на плечи да крепкие башмаки. И чтоб зайти в трактир, швырнуть на прилавок гинею и сказать, что сдачи не требуется — как человек, который знаком с гинеями не только по запаху.

— Кстати, с латынью вы знакомы?

— Немного.

— Вы ведь из квакеров, верно?

— Был квакер, теперь — сам не знаю. Попробовал пробиться на волю, да башку себе расшиб. Простите, доктор Франклин, я захмелел сейчас слегка, и у меня язык развязался, но я вам вот что скажу — худо в этой стране, она прогнила и смердит, как навозная куча, я хочу выбраться отсюда, уехать и больше ее не видеть, а так мне много не нужно, хлеба кусок, крышу над головой, какую-нибудь работу.

— Это-то вы найдете, — задумчиво проговорил Франклин. — Я дам вам письмо, раз вы полагаете, что оно вам поможет. А вы не старайтесь прошибить стену лбом, лучше скопите понемногу денег, подыщите участок в Пенсильвании — там земля дешева — и приложите к ней руки.

Пейн кивнул.

— Я напишу своему зятю, он что-нибудь для вас придумает.

Пейн все кивал головой, пытаясь найти слова в ответ на такую доброту. Он устал и был слегка пьян, его остроконечная голова клонилась книзу, неровно посаженные глаза закрывались, и весь он, в своей убогой одежде, грязный, обросший бородой, с необычными резкими чертами лица, казался загадкой, которая долгие годы продолжала волновать Франклина всякий раз, когда он вспоминал Тома Пейна. Загадки всегда привлекали Франклина, но эту ему не суждено было разгадать.

— Убирайся в Америку, если ничего не желаешь делать, — объявил Пейну отец, когда мальчику сравнялось тринадцать и позади уже всякого было вдоволь: учился ремеслу, мечтал, бродил по сочным тетфордским лугам, лазил по развалинам старого замка, сам строил замки в воздухе — и детству, казалось, не будет конца.

— Корсеты — не желаю, — твердил он упрямо.

— Молод еще рассуждать — корсеты не корсеты!

— Корсеты — ни за что.

— Щенок упрямый, невежа! А другое ремесло ты знаешь?

Он был подмастерьем — его учили, как должен работать мастер своего дела, артист. Пришла примерить корсет миссис Харди, дама, так скажем, знатная если учесть, что в те дни границы знатного общества не были определены столь строго, как четверть века спустя. Весила миссис Харди фунтов двести — за счет того в основном, что располагалось вокруг пояса и выше: грудь ее воздымалась, как вересковые холмы Шотландии, чрево вмещало --">