Вениамин Александрович Каверин - Эпилог

хорошем настроении. “Как вы?” — спросил я его. “Хорошо. Написал письмо в “Литературку”, в котором пишу, что меня оболгали, и о том, что я не имею никакого отношения к зарубежным передачам”. — “Не напечатают”. — “Наверно. Но я написал”. Потом стал говорить, что вовсю работает над романом и скоро кончит его. Ему кажется, что роман получается. Вот он мне нравится. Если бы хоть у каждого десятого интеллигента была такая бодрость и ясность духа. А то ведь…»^[7] Николай Каверин: «Он чувствовал себя счастливым только тогда, когда у него хорошо шла работа»^[8].

Нравственное устройство личности Каверина было таково, что уважение к собственному таланту естественным образом переливалось у него в искреннее и трогательное восхищение писательским даром современников. Не в последнюю очередь именно внятное и честное представление Каверина о подлинной иерархии советской литературы, очень мало совпадавшее с официальной версией, заставляло автора «Двух капитанов» смело отстаивать права своих живых и мертвых собратьев по цеху. «Порядочность не позволяла ему трусить»^[9]. Среди тех, о ком и о чьем литературном наследии Каверин хлопотал, — Михаил Булгаков и Леонид Добычин, Лев Лунц и Николай Заболоцкий, Александр Солженицын и Михаил Зощенко…

Одно имя должно быть выделено даже и в этом славном ряду: имя Юрия Николаевича Тынянова, без преувеличения, формовщика каверинской писательской стратегии, его литературных вкусов и заветных жизненных правил. «Институт приучил меня к дисциплине, к работе неустанной, ежедневной, трудной… А дома меня ждал второй университет — Юрий Тынянов», — вспоминал сам писатель^[10]. Пародийно-заостренно преданность Каверина своему наставнику описала язвительная Лидия Гинзбург: «Если Тынянов сказал какому-нибудь человеку грубость, то Каверин после того этому человеку не кланяется»^[11].

В 1922 году Каверин женился на сестре Тынянова, Лидии (1902–1984), ставшей впоследствии прозаиком, автором исторических повестей и романов.

Много сделал Каверин и для замечательного драматурга Евгения Шварца, который в дневнике (февраль 1953-го и сентябрь 1955 года) оставил исключительно выразительный словесный портрет своего друга:

«Он был всегда ясен. И доброжелателен. Правда, чувство это исходило у него из глубокой уверенности в своем таланте, в своей значительности, в своем счастье… Как это ни странно, знания его как-то не задерживались в его ясном существе, проходили через него насквозь… Еще более бесследно проходили через него насквозь жизненные впечатления…

Бог послал ему ровную, на редкость счастливую судьбу, похожую на шоссейную дорогу, по которой катится не телега его жизни, а ее легковой автомобиль… Мы часто отводили душу, браня его за эгоизм, самодовольство, за то, что интересуется он только самим собой, тогда как мы пристально заняты также и чужими делами. Но за тридцать лет нашего знакомства не припомню я случая, чтобы он встретил меня или мою работу с раздражением, невниманием, ревнивым страхом. Нас раздражало, что ясность ему далась от легкой и удачной жизни… Ни тени предательства, ни попытки бросить товарища в трудную минуту, отказаться отвечать на его горе мы не видели за все тридцать лет дружбы от Каверина. Мы отводили на нем душу еще и потому, что недостатки его были так же ясны и просматриваемы, как и все его существо. И вдруг поняли — жизнь показала, время подтвердило: Каверин благородное, простое существо. И писать он стал просто, ясно, создал в своих книгах мир несколько книжный, но чистый и благородный. И мы любим теперь его и весь его дом…

И сколько я его помню, был он с людьми даже несколько наивно приветлив, ожидая от них интересного. От ученых — что расскажут они что-нибудь научное, от меня, актера, — чего-нибудь актерского. Но тогда же, вскоре, почувствовал я, что и ученых, и актеров видит он как через цветное стекло, через литературное о них представление. Из “Серапионовых братьев” был он больше всех литератор…

И к литературе подходил он через литературоведение. И то, что прочел, было для него материалом, а то, что увидел, — не было. Точнее, вне традиции, вне ощущения формального он смотрел, но не видел…

…Каждое утро, на даче ли, в городе, садился Каверин за стол и работал положенное время. И так всю жизнь. И вот постепенно, постепенно “литература” стала подчиняться ему, стала пластичной. Прошло несколько --">