Борис Фёдорович Поршнев - Мелье

Просвещения необходимо присутствовало «Завещание» этого богомерзкого кюре из Шампани. Что в том, если оно никогда не было напечатано. В то время даже и напечатанные, но запретные книги усердно переписывались от руки во множестве экземпляров адептами просветительства. Переписывание книг грамотными людьми было как бы формой живого служения движению умов, делу философов. Были и целые коммерческие предприятия, занимавшиеся этим делом. Они обеспечивали запретной литературой каждого, кто приезжал в Париж с намерением погрузиться в мир современных идей, каждого участника передовой культурной жизни столицы, да, впрочем, и не только столицы, а и провинции.

Мы никогда не узнаем, во скольких экземплярах в течение XVIII века была от руки размножена тяжелая, громоздкая, но такая притягательная, как запретное яблоко познания добра и зла, как самое дерзновенное святотатство, рукопись Мелье. Уже через шесть лет после смерти безвестного деревенского кюре его великий трактат распространился в достаточном числе экземпляров, чтобы стать предметом внимания и темой переписки верхушки мыслящей интеллигенции Франции. Об этом говорит, например, ответ едва лишь восходившего тогда Вольтера на полученное из Парижа письмо одного из деятелей просветительского движения Тирио: «Я рад, что вы вот уже шесть месяцев наслаждаетесь книгой Локка. Я в восторге, что вы читаете этого великого человека, который в метафизике является тем же, что Ньютон в познании природы. А что это за деревенский священник, о котором вы мне пишете? Надо сделать его епископом в епархии Святой Истины. Как! Священник, француз — и такой же философ, как Локк? Не можете ли вы прислать мне рукопись? Вы могли бы послать ее по адресу Демулена в пакете вместе с письмами Попа, я верну ее в полной сохранности».

Уже в 1735 году имя Мелье ставится рядом с именами Локка и Ньютона! И это не парадокс вольтеровского ума в провинциальном уединении, а информация, присланная ему завсегдатаем парижских салонов, обладавшим и связями и деловым нюхом.

В следующем, 1736 году Вольтер и его аристократическая приятельница маркиза Шатлэ, как и стекавшиеся к ним в Сирэ философы, писатели, ученые, уже обладали рукописью «Завещания» и могли над ней работать. Впрочем, «Извлечение…» было закончено лишь в 1742 году.

Спустя много времени, в начале 60-х годов, в письмах к своему другу Дамилавиллю Вольтер вспоминал (может быть, по рассказам Тирио) о бурном распространении сенсационного нелегального произведения Жана Мелье в образованных кругах Парижа: «Пятнадцать-двадцать лет назад это произведение продавали в рукописи по восемь луидоров. Это был большой том ин-кварто; в Париже имелось более ста экземпляров его. Брат Тирио хорошо осведомлен об этом». «Вспоминается мне горбун, который когда-то продавал из-под полы Мелье. Он знал свою публику и продавал только любителям».

Навряд ли кто-либо мог действительно пересчитать все обращающиеся экземпляры. Их, очевидно, уже тогда было больше, чем мог знать Тирио, а до 60-70-х годов XVIII века число их все умножалось. Конечно, хотя бы некоторые экземпляры были прочитаны не одной, а многими парами глаз, ходили из рук в руки. Иные, разумеется, из осторожности уничтожались, поистине требовались и храбрость и благоговение перед разумом, чтобы хранить у себя такой веский повод для привлечения к судебной ответственности. Вот почему, кстати, так много говорит нам факт, что ныне в разнообразных архивах Франции, в том числе провинциальных, найден добрый десяток списков «Завещания» Мелье, случайно оставшихся, как опавшие листья от кружившегося когда-то в воздухе множества. Ветер европейского Просвещения занес экземпляры даже во дворцы или ученые кабинеты Голландии, Пруссии…

А несуразная легенда твердит свое.

Ну что же, вот еще несколько ударов по ней хлыстом фактов.

Великий материалист и атеист Ламеттри, на два десятилетия опередивший Гельвеция, Гольбаха и Дидро, вспыхнувший как яркая ранняя звезда на еще полутемном небосклоне первой половины XVIII века, был истинным учеником Мелье. Многое он перенял и пересказал из «Завещания». Но пока нам важно одно: если в 1747 году в своей бессмертной книге «Человек-машина» Ламеттри ограничился лишь прозрачным намеком на личность своего главного учителя в философии, некоего француза-атеиста, то в памфлете, изданном в 1748 году, намек превращается в почти открытое указание: ни Спиноза не высказал своих взглядов --">