Сергей Сергеевич Аверинцев , Владимир Вениаминович Бибихин - Сергей Сергеевич Аверинцев

всё вступает в бытие. Свет, в своей высшей точке тождественный мраку, затем щедро изливает­ся. Из любви к свету всё становится светлым. Благодаря разделению на высшее и низшее, иерархии, одно не может без другого; высшее дает всему стать причастником света. Иерархия служит усвоению богоподобия, требует соразмерности, ccvaXoyicc, пропорции, которую вызывает в нас подражание. Так богоприличная красота, неразло­жимая, распространяется на всё множество вещей. Для Ареопагита бытие есть порядок, т&£ц, что значит также натуральный числовой ряд и устройство государства; старый русский перевод этого слова чин. Девять, 3x3, чинов ангельских составляют небесную иерархию. Для неоплатоников девятка очень заманчивое число, настолько, что Порфирий, издавая архив Плотина, дал ему форму «Эннеад», часто искусственно резал разделы, чтобы сошлось число девятериц. Анге­лы серафимы образуют сферу духовного горения, в земной Церкви классам ангелов отвечают епископ, священник, диакон. Миряне делятся на монахов, крещеных, несовершенных, и несовершенные опять составляют триаду, так что всё бытие выступает в стройных рядах. Средневековье очень любило Ареопагита. Людям той эпохи очень хотелось, чтобы его корпус был сочинением 1 века. Ученые

308

Нового времени спрашивали: что это? философия? Не оригинально. Религия? Но у Ареопагита много вещей, не имеющих касательства до библейской веры. Литература? Тяжеловато. По Мартину Лютеру, Ареопагит написал болтовню, зачем это для спасения?

Но он дал средневековому человеку целостный образ мира, со­зерцаемый и пережитый; бесор'Са становится действительно умным видением; человек видит всю эту иерархию света, создающую ми­ропорядок. Колоссальный след оставил он в языке теологии и ре­лигии. Ареопагит не философия, не литература, а шире, культурное событие, феномен Geistesgeschichte. Его можно сравнить с древне­греческим философом негегелевского типа Гераклитом: не совсем философия, не совсем поэзия, а и то и другое.

1975

6.1.1975. Вечером Сергей Сергеевич Аверинцев, плавающий в своей требовательной, настороженной защищенности. Весь вдумчи­вость, детская беззащитная раскрытость глубине жизни. Защищен­ность в этой беззащитности. Он недоуменно говорил о непонятности Лосева — верующий, почему он не придет в церковь, — пел в хра­ме истово и простодушно, много крестился. Потом, с 4.30 до 7 утра, говорил о владыке Антонии: его вера, противостоящая холодности большинства, его суровый отец, который сказал ему, что ему неваж­но, существует ли человек, но важно, честен ли он^[1]. Рената заметила здесь, что такое близко к демонизму, бесчеловечности. «Но в самом деле, — сказал Сергей Сергеевич с убежденностью и простотой, — я тоже в своих отношениях к близким и вообще к людям как-то занят

309

не тем, существуют они или нет, а тем, достойно ли и насколько до­стойно они живут». Он согласился с моим замечанием о мужицком у вл. Антония и об окружающих его силах и соблазнах. Взгляд владыки поразил его трагичностью. Аверинцев долго рассказывал о матери. Она обидчива и подозрительна, неспособна «играть в чужие игры», неспособна радоваться случающемуся; ее сны всегда только к плохо­му; ее как будто волнует успех сына, но на второй же день после за­щиты его диссертация была забыта и старые упреки продолжались.

Его лицо поразительно изменчиво. Как спокойный уютный кот, он изредка меняет выражение лица и положение тела, и из ново­го — снова говорит. Говорит он плавно и много, очень основательно. Так он недоумевал по поводу выступления Максимова^[2] перед хрис­тианскими социалистами: христианские социалисты ведь баварская партия; если бы я прожил лет 20 в Баварии, у меня, наверное, были бы какие-то суждения о Шмидте и прочем, Максимов же похож на человека, который пришел с холода в уютную натопленную комнату, и ему показалось, что все здесь великие социалисты. Странно, что Максимов идет в политику, не обладая необходимыми для политика качествами, ну например самоуважением. Быт округляется у Сергея Сергеевича в миф, всё приобретает в рассказе очертания притчи.

7.1.1975. 4 часа плотной, но увы, после бытовой мифологии Аверинцев слишком суматошной и легковесной болтовни. И недаром два раза на одну секунду — ровно и только на одну секунду — над нами повисала вдруг душная тишина.

14.2.1975. Пиама сияла здоровьем и живостью; Давыдов похож на породистую гончую, так он жив и въедлив. Я, --">