Хрисанф Николаевич Херсонский - Вахтангов

Абрамович держал сторону упорно хранивших свою самобытность армян, которые были особенно унижены и оскорблены. Русские чиновники и обыватели приучались видеть в подвластных России осетинах, грузинах, армянах презренных «инородцев», низшую расу. Империя душила всякое проявление их национальной культуры. Проводилось насильственное «обрусение».

Старик гордо смотрел на русских, не уступал им на улице дорогу, неизменно носил громадную баранью шапку и национальное «каба», нечто вроде кафтана. Но измена старине, обычаям, своему роду все больше проникала в его собственную семью.

Ольгу Васильевну винить в этом нельзя было. Она играла в доме очень малую роль. Целые дни хлопотала по хозяйству или проводила время на диване — курила, читала «Ниву». Ее тщеславие, — а оно было самым сильным ее чувством, — вполне удовлетворялось успехами мужа и тем, что один из сонных переулков в городе назывался «Лебедевским» — все дома в нем принадлежали ей и ее семье. Безличность Ольги Васильевны чувствовали все в доме. С нею просто не считались. Старик тоже смотрел на нее, как на пустое место.

Нет, не из любви к ней обрусел Баграт и воспитывал детей «в русском духе». Даже свое имя, слишком национальное и простое, он сменил на более отвечавшее его положению и веянию времени. Богратион Сергеевич Вахтангов — звучало внушительно. Обрусение не мешало Баграту быть ктитором (церковным старостой) местной армяно-грегорианской церкви и жертвовать на нее деньги. Он не был религиозен. Но церковная община была нужна ему. Она поддерживала авторитет и коммерческие связи.

Из четырех детей Богратиона Сергеевича и Ольги Васильевны мысли деда больше других занимал старший внук, Евгений, родившийся 1 февраля 1883 года.

Е. Б. Вахтангов в четырехлетнем возрасте с отцом, матерью и сестрой. 1887 г.

Женя с любопытством тянулся к суровому деду. В больших карманах у Саркиса Абрамовича всегда водились для внука сласти. Угрюмые глаза по-стариковски ласково присматривались к ребенку. Но растущая привязанность «папи»^[1] и мальчика друг к другу не успела развиться и окрепнуть.

Жизнь старика становилась все тяжелее. Богратион Сергеевич стал повторять родным и чужим, что его отец — неотесанный, выживший из ума «крро»^[2], что он позорит семью. Наконец, старика перестали пускать к общему столу и еду начали подавать ему отдельно. Это было последним ударом для гордости Саркиса Абрамовича. Он простился, ничего не объясняя, с давно уже вышедшими замуж дочерьми Катаринэ и Домной. Можно было подумать, что старик собирается в дальнюю дорогу. На другой день он заперся в своей комнате и больше оттуда не вышел. Он зарезался перочинным ножом. Рана была нанесена в живот ниже ребер, и смерть наступала медленно и мучительно.

Об этом в семье старались не вспоминать. Но домашним стало тяжелее прежнего.

Мальчика отослали в Тифлис к дальним бедным родственникам. По его годам уже пора было оставить занятия с домашней учительницей и садиться за школьную парту.

2

Два года провел Женя в Тифлисе. Он был принят в гимназию. Но жизнь в малокультурной семье была тосклива. Мальчика принуждали к грязной работе по дому. Женя чувствовал себя одиноко и просил вернуть его во Владикавказ.

Вот и снова родной дом.

Женя радостно целует мать брата и сестер. Вокруг близкие, милые лица. Но вскоре мальчику передается общая напряженность. Ждут к обеду отца… Можно привыкнуть к ежедневному страху, но страх не становится от этого меньше.

Уйти нельзя. Обед — это единственный час за весь день, когда семья встречается с отцом.

То и дело все поглядывают на циферблат. Проходит два томительных часа. Богратион Сергеевич задержался на фабрике…

Наконец, с улицы врывается на кухню фабричная девушка:

— Хозяин идет!

Кухарка, утомленная долгим ожиданием, раздраженно кричит горничной:

— Идет!

Горничная бежит к Ольге Васильевне:

— Барин идет!

Мать говорит негромко, как о привычном и неизбежном несчастье:

— Отец идет.

И машинально одергивает на дочери платьице, смотрится в зеркало, поправляет прическу.

Вся семья выходит в столовую навстречу хозяину.

Богратион Сергеевич никогда не изменяет своим обычаям. За обедом он молчит, и все молчат. Он не делает замечаний, не упрекает, но все --">