Владимир Дмитриевич Алейников - Тадзимас

ничегошеньки. Везде, куда ни взгляни, куда ни шагни, кого ни вспомни только из прежних героев, одно сплошное, вопросов не вызывавшее, в объяснениях не нуждавшееся, принимавшееся, как есть, на веру, надежду вселявшее в наши души на что-то лучшее в грядущем, впрямь безграничное, грозовое, отнюдь не тепличное, категоричное «без».

(Неразрывность дали и боли).

Одержимость повальная, что ли?

Да, представьте себе, одержимость.

(В одержимости – достижимость.

Воли. Доли ее. Пусть – сотой.)

И не чем-нибудь, а работой.

Работой – очень серьезной, порою слишком серьезной. В известном смысле – признаться следует – ригористичной.

Как правило, сплошь рискованной.

Зачастую – еще и опасной.

На пределе всех наших, достаточно, как мечталось, немалых, и все-таки, если честно, довольно скромных, человеческих, данных природой от рождения каждому, больше или меньше, но, тем не менее, обусловленных чем-то заранее, ограниченных все же возможностей.

На грани, – острейшей, ранящей, манящей к себе, – вероятного.

На износ, – ничего не попишешь, так уж вышло, – на выживание.

По старой, магическим образом вкладывающей в твою руку, совсем непривычную к боям, отменно тяжелый меч обоюдоострый, – которым надо не просто махать, хоть и с грозным видом, да слишком уж бестолково, – но еще и рубить, – жестокой, к сожалению, пусть и оправданной, математически четкой формуле затянувшегося противостояния грозного, с вопросом немаловажным, вернее, жизненно важным, для каждого: кто кого? По собственным – кто их, скажите, и когда создавал? – а ведь были, соблюдались упрямо и свято, помогали выжить, – законам.

По заданным, видно, самим временем, тем, отшумевшим – таким, о каком и слыхом не слыхивали, и даже приблизительного представления не имели в других, свободных, как хотелось бы верить, странах, где-то там, в непонятном, смутном и трудновообразимом, призывающем еле видным сквозь бесчасье маячным светом нас, отчаянных фантазеров и романтиков, далеке, во все стороны, врассыпную, разбегающихся от наших, злополучных, денно и нощно охраняемых, неприступных, словно крепости чередою понастроили там, границ, от встающего на пути всевозможных дурных влияний на советского, без изъянов, образцового человека, в самом деле непроницаемого, железного, прочного занавеса, прочнее некуда просто, быть не может его надежнее, непреложнее, глуше, – нормам.

Работа – без всякой риторики говорю – не за страх, а за совесть. Так мы ее понимали, так – ее выполняли, так разрасталась она. (Благо, теперь-то ясна.) Со своим, особым, углом зрения на действительность. Этот угол зрения, кстати, постепенно, пусть и не сразу, но упрямо, неумолимо, высветляя самое главное, укрупняя наиважнейшее, неуклонно, из года в год, обостряясь, определял, на поверку, почти все. Или даже – чего там скромничать, если правды не скроешь! – все. Что же касается нашей, отечественной, действительности, то она, хитрющая бестия, в коварстве давно изощренная, умеющая любить лишь тех, кто ей был угоден, кто ей верно, рабски служил, но куда охотней и чаще умеющая губить всех, кто был ей опасен или же нежелателен, просто не вписывался, по причине своей непохожести на шаблонные схемы, в нее, буквально ежесекундно, контролируя всех и все, все учитывая, давала о себе, всевидящей, знать, – приходилось тогда поневоле быть годами настороже, начеку, напрягаться и вглядываться, вырабатывать, из нежелания пропадать с концами, в себе какое-то, личное, в каждом случае неповторимое, противоядие, что ли, всякую, пусть и наивную, но возможную все же, нет, действенную и спасительную защиту, – иначе ведь пропадешь, сожрут без остатка, с костями запросто, и не подавятся, и не поморщатся даже, к людоедству им не привыкать, потому-то и допускать этого, согласитесь, никак было нам нельзя.

Со своими, понятно, приемами и бесчисленными привычками. О таковых, полагаю, написать можно целый трактат, – и то небось потрудившись, уже написав его вроде бы, именно вроде бы, потому что всего не охватишь ни взглядом, ни словом, и высказавшись откровенно и в полной мере, неминуемо что-нибудь стоящее глядишь да и вспомнишь еще, – а помимо всего эти самые приемы и эти привычки были в прежние годы у каждого свои собственные, несмотря на некоторую, всего лишь, – поскольку была среда у нас, единая, целостная, отзывчивая, – их общность.

Со своею собственной, рыцарственной, выработанной, замечу, далеко не случайно, сознательно, вместе с довольно скоро --">