Евгения Фёдорова - На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной

автора – истинная его фамилия уже занята советским фантастом).

О себе и людях, сопровождавших ее в горе и радости, во всех исправительных испытаниях, Евгения рассказала достаточно. А вот о Юрии, симпатии к которому не утратила до последних страниц, – не так много. И здесь мы приходим на помощь, поскольку покинутая семьей Евгении Москва слухами полнится – город-то маленький. Юрий Ефимов получил ту самую квартиру в сером университетском доме близ метро «Университет» за свои «уникальные» услуги государству; работал в Институте географии РАН, был членом Союза писателей, издал свои научные труды и книги стихов.

Все сложилось прекрасно в его жизни: путешествовал, объездил весь мир, написал об этом много, стал отцом двоих дочерей. Вероятно, он, верой-правдой служивший КПСС, еще успел походить на перестроечные митинги, где красовались лозунги «Долой КПСС!»… Но со смертью разведшегося еще в 1970-х с его дочерью Ланой (Анной) поэта Суханова стала проступать правда. Обе дочери внезапно стали набожны, вероятно, надеясь замолить грехи отца, сексота. Через его цепкие руки ведь прошли десятки таких, как Евгения, – и всем он посвящал стихи. Профессионал высшей пробы. Его образ немного перекликается с образом Яромила из романа Кундеры «Жизнь не здесь», когда поэт доносит на брата своей первой любви. Мечтаю в экранизации сыграть роль Юрия.

О его работе узнавали косвенно: неисправимый бонвиван, он и в 1960-х мог флиртовать, ведя светские студенческие беседы, а, узнав, например, что отец красотки репрессирован, назавтра запросто сообщал эти сведения в ее деканат. Но вот беда: разговор не был окончен и девушка не успела сказать дознавателю, что отец реабилитирован. А деканат навалился со всей строгостью: «Как же вы не сообщили при поступлении?» Парадокс, но этот же факт биографии не помешал ленинградцу Славе, сыну Евгении, поступить в МГУ – все что-нибудь да скрывали…

ГУЛАГ Федоровой показан непредвзято, и в этом уникальность романа. Успев стать страшилкой и киноштампом, «лагерная пыль» многим до сих пор застилает видимость реальности 1930-х. То, как плавно погружается автор в очень разнообразный «исправительный мир», дорогого стоит. На Лубянку из Сочи едет с конвоем в купе (!) – все это покажется невероятным читателям, запуганным толщами других страниц. Невероятным, как автоматы в руках ростовских чекистов, но это единственная неточность, видимо, закравшаяся позже, при дополнениях, уже после просмотра советских фильмов. Не было тогда такого табельного оружия в НКВД, равно как и в Красной армии, – только винтовки. Но такие ошибки лишь подчеркивают правдивость прочего. Свежевыкрашенная лубянская камера, подводная тишина в здании Щусева – все словно ожидает «учебного года». Так и есть: 1937-й впереди. До сих пор тут из устрашающего располагалось на первом этаже лишь КБ Беломорстроя: царила товарищеская, институтская атмосфера, как ни странно. Она же после допросов и суда (решение которого, отметим, Евгения и ее брат выслушали с восторгом) встретит заключенную в Пиндушах, в местном КБ, строящем корабли для канала и страны…

Контрасты ГУЛАГа как уже разветвленной к 1935 году производственной системы, а не просто «мест отбытия», – вот чем поражает книга. И изнутри, из лагеря воспринятое жаркое лето 1937-го, когда все «политические» познали самую нижнюю ступень беломорканальной жизни, – водораздел в случае Евгении. Из театра – на лесоповал. Но и там она помимо изнурительных работ встречает любовь, и эта «любовь отверженных», сменовеховца и строптивой журналистки, дает силы для побега. Психологическая острота романа выражена и во встрече бывшего экскурсовода по Беломорканалу с нагой беглой заключенной, и в возвращении ее в ГУЛАГ, и в согласии стать осведомительницей, ведь иного пути остаться в живых просто не было. И тогда перед Евгенией открывается снова другой ГУЛАГ: Пудожстрой, обильное, как в ресторане, питание, интеллигенция, рекрутированная индустриализацией. На дворе все тот же 1937-й…

Личность, возвысившая голос из своих страданий, перекрикивает время в официозном его звучании. Пройдут десятилетия, и роль интеллигенции в производстве и в обществе объективно возрастет, но это приблизит СССР не к коммунизму, а к контрреволюции, чего так боялись в 1920–1930 годы. Именем полвека назад осужденных свергнут с индустриального пьедестала уже не отдельный вождь, не ГУЛАГ и не КГБ, а целиком дело почти векового строительства --">