Владимир Николаевич Корнилов - Один из них, случайно выживший…

донжуанов,

Да видимо, лучшего нет.

И вот уже дрогнули звенья:

Холодный азарт игрока,

И скука, и жажда забвенья,

И темное чудо греха.

В первые литинститутские годы он много работал, настойчиво искал свою тему и свою интонацию, обращаясь то к Северянину, то к Симонову, то к Пастернаку, то к Твардовскому. Но среди этих разнородных, разношерстных влияний уже мелькало что-то свое.

Стихотворение «Нас хоронила артиллерия…», несмотря на явные заимствования из Пастернака, многие молодые поэты знали наизусть, говорили о нем, спорили. Оно было написано от имени поколения павших. Там были строки:

Один из них, случайно выживший,

В Москву осеннюю приехал.

Он по бульварам брел как выпивший

И средь живых прошел как эхо.

В середине шестидесятых Костя по просьбе Е. Евтушенко вымарал несколько строф — и хорошо сделал. Но, странная вещь, стихотворение от этого что-то потеряло.

Той осенью сорок шестого Костя почему-то решил, что павших солдат уже забыли, что их помнят лишь матери да…

Главнокомандующий Сталин.

И, отпустив уже к полуночи

Секретарей и адъютантов,

Он видит: в дымных шлемах юноши

Свисают с обгорелых танков…

Это была какая-то странная зашоренность. Впрочем, действительность — отмена выплат за боевые ордена и праздника Победы, а также негласная высылка из Москвы увечных фронтовиков, прозванных в народе «самоварами», — развеяла Костины недолгие иллюзии. Однако с самого начала его отношение к Сталину было не одномерным. Помню, примерно тогда же мы с ним пошли на трофейный шлягер — «Девушка моей мечты». Фойе кинотеатра было украшено предвыборными транспарантами.

— Какая лучшая рифма к слову «вождь»? — спросил он беззвучно одними губами.

— «Вошь», — так же беззвучно ответил я.

Стихи «Нас хоронила артиллерия…» были сочтены в Литинституте упадническими, и поначалу дело обошлось выговором и снятием с повышенной стипендии. В следующем году он написал стихотворение, которое сыграло роковую роль в его жизни, можно сказать, перевернуло ее. Оно никогда не было напечатано, и я приведу лишь несколько запавших в память строф. Кроме меня их вряд ли кто помнит: почти никого из наших сокурсников не осталось в живых.

Мы непростительно стареем

И приближаемся к золе.

Что вам сказать? Я был евреем

В такое время на земле.

Я не был славой избалован

И лишь посмертно признан был,

Я так и рвался из былого,

Которого я не любил.

Я был скупей, чем каждый третий,

Злопамятнее, чем шестой.

Я счастья так-таки не встретил,

Да, даже на одной Шестой!

…………………………………..

Но даже в тех кровавых далях,

Где вышла смерть на карнавал,

Тебя, народ, тебя, страдалец,

Я никогда не забывал.

Неожиданное сочетание Северянина с Твардовским. Но каких только коктейлей не знала наша поэзия! Однако в этом стихотворении уже прорезалась своя тема!

Когда, стянувши боль в затылке

Кровавой тряпкой, в маяте,

С противотанковой бутылкой

Я полз под танк на животе,

Не месть, не честь на поле брани,

Не слава и не кровь друзей,

Другое смертное желанье

Прожгло мне тело до костей.

Была то жажда вековая

Кого-то переубедить,

Пусть в чистом поле умирая,

Под гусеницами сгорая,

Но правоту свою купить.

Я был не лучше, не храбрее

Моих орлов, моих солдат,

Остатка нашей батареи,

Бомбленной шесть часов подряд.

Я был не лучше, не добрее,

Но, клевете в противовес,

Я полз под этот танк евреем

С горючей жидкостью «КС».

Борис Слуцкий, опровергая ходячее среди темных слоев мнение — власти всемерно подпитывали его — мол, евреи не воевали, — написал в середине пятидесятых замечательные стихи «Про евреев»:

Иван в окопе воюет,

Абрам в рабкопе ворует.

Я все это слышал с детства,

И скоро совсем постарею.

Но все никуда не деться

От крика: «Евреи, евреи!»

И в других стихах Слуцкого эта тема зазвучала мощно, широко и убедительно. Но все-таки задолго до Слуцкого к ней прикоснулся Константин Левин, за что и поплатился.

На Костино стихотворение нашим сокурсником была написана --">