Степан Павлович Титов - Два детства

Сельская площадь. По бокам пупырьки густой крапивы. Много народу. Кто-то громко говорит. У сухой березы парень, в розовой рубахе без пояса, плачет и поет, сидя на земле. Женщина поднимает парня, отряхивая пыль с его плисовых шаровар. Рядом лежит гармошка, зарывшись белыми пальчиками клавишей в дорожную пыль, раскрыв острые ребра-мехи. Парень поднимается на колени, тянет себя за волосы и поет-говорит: «В голове моей мозг высыхает, нету в сердце пылого огня».

— Тихо! Слухать бумагу!

Люди подвигаются к сборне, где на исхоженном крыльце стоит человек с бумагой. Он читает, а перед крыльцом обособляется группа людей, забритых на войну. Бумага кончена. Человек поднимает ее вверх, говорит в небо:

— С богом!

Тронулась площадь. Мягко стучат колеса, похрустывают гужами наборные хомуты, побрякивают тусклые медяшки шлей, поют гармошки разноголосо, наперебой.

Улица поднимается по бугру, а там, остановившись передохнуть, окружили ветлы сельскую церковь. Она подняла высоко, как руку, приплавившийся под жарким солнцем крест. Все остановились, повернулись на крест, обнажили головы. Вперед вышел степенным шагом старик, взял костыль под мышки, дернул бороду к небу, и рука его, широко загребая, стала тыкаться в голову, в плечи. Тут же мелко-торопно заметались руки перед лицами людей, закивали головы, а перед воинами какой-то человек, в длинной чудной одежде, поднимал и опускал что-то поблескивающее и простирал руку над склоненными головами.

Окраину села замыкает поскотина. За ее высокими воротами начинаются пашни, а в черте березовой изгороди, на лугах, болотцах и в рощицах все лето привольно пасется без присмотра скот. Здесь же в весенние, летние праздники проводит свой досуг сельская молодежь, играя в лапту или бабки. Сюда летними ночами несут парни и девушки свою любовь, и не замолкает она до утра, как звон шаркунцов и колокольчиков на пасущихся в лугах конях. Отсюда через распахнутые ворота начинается дорога в поля, а за ними — далекий, неизвестный мир, в переливах текучего марева… Тепло, поют гармошки, а женщины припадают цветными платками к плечам мужчин.

В поскотине на поляне последняя остановка перед долгой дорогой. Досказываются наказы, последние важные наставления.

Дед Аникей ходил еще на турка. Он уже стал забывать, в каких землях и сколько истоптал подметок, против какого недруга прилаживал штык к ружью. Теперь деду сказать бы слово, чтоб оно — в самый раз! Он сползает с телеги, тычет костылем в землю.

— Землю нашу не посрамите. Служить, как следно быть! Не давать супостату державу! Начальника слухай. На ерманца грудью падай, а не брюхом!

У деда Аникея в побуревших шишковатых пальцах листочки бумажек. Он раздает их воинам.

— Приберегите, — наказывает он, — пользительно. Примотните к кресту нательному эти фитки со словами отворотными от пули прыткой, сашки вострой, штыка железного.

Деда Аникея не переслушаешь. Пришло время попотчевать напоследок, перед путем-дорогой, солдатиков и мир честной. Заплескало в рюмки вино, пошли они по кругу с приговором у любителей отведать хмельного:

— Рюмка — в руку, хмель — в голову, зуд — в каблук!

Задышали звонкие мехи тальянки, прыснули в раздавшийся круг под ноги людям жаркие переборы, и пошел по ним плясун, осторожно ступая, как по гвоздям, — а потом все уверенней, все крепче припечатывая придорожную мураву и звонко расхлестывая ладонями орехи. Попробуй-ка удержись тут на месте, когда бойкий музыкант вдруг обожжет кипяточком плясовой! Нет, не совладать с ногами, — заходят все жилки, и подбросит тебя и понесет по кругу!

Отплясали свое рекрута в родной поскотине. Растворились ее широкие ворота, — в путь, далекий путь, за край неба, на войну.

Расходятся люди. Унесут они свое горе по избам, обживется оно на пороге, — попробуй-ка пошагай через него! Меня уносят на руках в деревню. Через плечо матери я вижу в небе солнце да оставшихся у ворот стариков. Они стоят, как памятники.

Без отца

1