Игорь Маркович Ефимов - Статьи о Довлатове

главную его суть.

В книге “Довлатов и окрестности” Генис предается охоте за цветами бессмыслицы с юношеской увлеченностью. Конечно, Джойс, Беккет и Кафка представляют в этом плане наилучшие возможности — их объявить полными абсурдистами так же легко, как Герцена, Некрасова, Салтыкова-Щедрина — зачислить в большевики. У Пушкина Генис тоже находит столь дорогое ему “олимпийское равнодушие… способность подняться над антагонизмом добра и зла”, находит “мир шарообразный, как глобус, не расчлененный плоским моральным суждением”. Хемингуэй сильно сопротивляется, но и у него есть что-то “хорошее”, а именно — “дырки в повествовании”. Даже у такого поэта, как Кавафис, насквозь пронизанного чувством внутренней связи исторических эпох, Генису удается отыскать апологию бессмыслицы мировой истории. У Кавафиса прошлое “так же полно ошибок, глупостей и случайностей, как и настоящее… Он дискредитирует Историю как нечто такое, что поддается связному пересказу”. (Это Кавафис-то, у которого каждый достойный человек каждый день безнадежно и мужественно защищает свои Фермопилы!). Но и Кавафис нужен автору лишь для того, чтобы еще раз выделить доминанту безыдейности и хаоса у Довлатова. “Крайне оригинальную точку зрения Кавафиса на мир разделяет выросшее на обочине поколение, голосом которого говорил Довлатов”. (Хороша, кстати, “крайняя оригинальность”, которую разделяет целое поколение.)

“Довлатов показал, что абсурдна не советская жизнь, а любая жизнь”. “Будучи главным возмутителем покоя, Сергей прекрасно сознавал хрупкость всякой разумно организованной жизни”. “Довлатов сказал то, о чем все уже знали: идеи, на которой стояла страна, больше не существует. К этому он добавил кое-что еще: никакой другой идеи тоже нет, потому что идей нет вовсе”.

Нужно отдать Генису должное: он честно рассказывает о том, как отчаянно Довлатов сопротивлялся его интерпретации. “Сергей не верил в непонятное и не прощал его даже своим приятелям…”; экспериментальную литературу считал просто неудавшейся литературой; не ценил столь дорогих Генису писателей — Зиновьева, Мамлеева, Сашу Соколова и многих других. “К будущему относился с до сих пор непонятной мне ответственностью”. Однажды на призыв “не переживать” сказал: “Ты еще предложи мне стать блондином”. “Беззаботности Сергей был лишен напрочь ”. Но Генис одолевает это сопротивление с чисто ленинским упорством. Как Толстой, сам того не ведая, отражал прежде всего русскую революцию, так и Довлатов, вопреки своим заблуждениям, одной силой своего таланта выносит на поверхность главные свойства окружающей нас жизни: хаос, абсурдность, ирреальность нравственных схем, смехотворность ценностных шкал, спасительную роль духовного пролетариата, то бишь чудаков, пьяниц, бездельников. А то, что сам писатель не сознает этой главной своей роли, — дело обычное. Его, в конце концов, слушать не обязательно. “Что-то такое [Довлатов] и мне говорил, но я не слышал. Тогда мне это даже глупостью не казалось — так, шум”.

Особое внимание в книге уделено человеческой способности ошибаться. Ей посвящена целая глава, которая называется “Метафизика ошибки”. В ней мы читаем: “Ошибка — след жизни в литературе… Ошибка приносит ветер свободы в зону, огороженную повествовательной логикой… Мир без ошибок — опасная, как всякая утопия, тоталитарная фантазия. Исправляя, мы улучшаем. Улучшая, разрушаем”. Ошибка — микроклетка хаоса, а потому ее нужно приветствовать как признак подлинной жизни.

В начале прошлого века во всем цивилизованном мире кража чужой собственности считалась преступлением, позором, пороком. Но вот один смелый француз, теоретик анархизма Пьер Прудон, в лучших традициях галльского остроумия, выдвинул тезис: “Собственность — это кража”. Через какое-то время эта формула соединилась с лозунгом “Грабь награбленное”, и весь мир захлестнуло повальное увлечение анархизмом и социализмом. Ибо освобождение от старинного нравственного запрета несло человеческой душе упоительное облегчение.

Призыв радоваться ошибкам, приветствовать их таит в себе не меньший соблазн. И действительно, с чего это мы взяли, что ошибаться — стыдно? Не пора ли нам сбросить с себя бремя и этого запрета, понять наконец, что вожделенная беззаботность — здесь, под рукой? После прочтения этого гимна ошибке читателю будет уже неловко обращать внимание на ошибки, рассыпанные в книге --">