Владимир Алексеевич Солоухин - Похороны Степаниды Ивановны

представления о достойных человека похоронах. Древние славяне клали покойника в ладью и сжигали вместе с ладьей. Древние египтяне мумифицировали труп. Индусы (во всяком случае некоторые секты) предпочитали, чтобы тело было оставлено на расклевание птицам. Скажи такому, что его закопают в землю, он преждевременно умрет от тоски. Он считает, что птицы предпочтительнее червей, и лишить его желаемого им погребения было бы самой откровенной жестокостью, точно так же, как мне или вам сказали бы, что после смерти нас выбросят на помойку, где обычно копошатся вороны и бродячие кошки.

У нас в московской писательской организации свой обычай. Если умирает писатель, то в ресторане в Дубовом зале быстро убирают столики, за которыми мы еще вчера вечером гоняли чаи и другие напитки покрепче, сдвигают несколько столиков, устанавливают на них гроб. Вот уж поистине: «Где стол был яств, там гроб стоит…» После речей — от имени секретариата (если покойник важный), от имени парткома или просто дружеских — гроб выносят, пол подметают, столики возвращают на свои места, и вот уж свежий, вошедший в ресторан человек заказывает двести граммов водки и не подозревает, что всего час назад здесь происходил торжественный обряд прощания с человеком. Снуют официантки, звенит стекло, слышится несвязное бормотание.

Если покойник очень уж важный, то его выставят на сцене в Большом зале, где еще вчера был творческий вечер Аркадия Райкина, а завтра будут демонстрировать фильм с участием Брижит Бардо. Ораторы тут тоже будут рангом повыше, может, и сам Федин. Федина же, когда он умрет, скорее всего положат в Колонном зале (как, например, Фадеева), где — опять же вчера — выступал хор Пятницкого. И ораторы пойдут еще солиднее — от ЦК, от правительства, от Московского городского комитета партии.

Итак, вот обряд. Скажите кому-нибудь из ныне здравствующих членов СП: мы, мол, вас в церкви отпоем, когда умрете, — они возмутятся, запротестуют. И правильно. Это по отношению к ним была бы самая настоящая жестокость.

По всей России закрыты десятки тысяч церквей, но миллионы пожилых людей, которые хотели бы быть похоронены с их точки зрения по-человечески, остались и доживают свой век. И фактически миллионы ни в чем не повинных людей лишены элементарной возможности погребального обряда. Еще одна вопиющая жестокость, еще один «паек» в ряду других, бесчисленных и унылых.

Но у меня есть машина, и я полон решимости исполнить последнюю волю матери. Я поеду в село Снегирево и привезу оттуда отца Сергия, чтобы он свершил над останками Степаниды Ивановны православный погребальный обряд…

Войдя в свой дом, я увидел, что в нем полно народа, что гроб распаян и Степанида Ивановна лежит в переднем углу. Ну вот, летела на самолете (впервые), тряслась всю ночь на автобусе, а теперь, можно сказать, добралась до места. Четыреста последних метров проплывет на белых полотенцах, на мужицких плечах мимо нашего сада, мимо залога, мимо картофельника, где столько поползано на коленях, столько поковыряно, пошарено по холодной осенней земле озябшими, негнущимися пальцами, выбирая картошку, мимо ржи, еще не пошедшей в колос, краем горы, круто сбегающей к реке, до знакомых сосенок, про которые столько уж олепинских поколений говорят: «Все там будем».

Мы с Николаем тоже могли бы подставить плечи, но, кажется, сыновьям не полагается нести материнский гроб.

Когда появляется около гроба новый человек из близкой родни, с новой силой поднимаются всхлипывания и причитания. Кроме того, и удовлетворенный ропот прошелестел по пришедшим на похороны, когда я прямо из-за руля, прямо из четырехчасового полосатого мелькания возник на пороге под низкой притолокой. Приехал. Значит, теперь уж скоро. Долго ли на машине до Снегирева? Час в оба конца.

Не относится к делу, что, поехав ближней дорогой через лес (семь километров вместо двадцати), я не учел одного потного, как у нас говорят, местечка, замаскированного майской травой, и машина начала буксовать и увязла. Понадобилось полтора часа, чтобы я смог выбраться. Сначала пытался выехать сам, рубя ветви и бросая их под колеса, а потом, отчаявшись, сходил в ближайшую деревню за грузовиком, который меня и вытянул из трясины. Все это никак не относилось бы к делу, но все же возникла нехватка времени, нервозное состояние, что и повлияло в свою очередь на характер моего разговора с отцом Сергием, сделало меня более решительным и --">