Гюнтер Прин - Мой путь в Скапа-Флоу

Гюнтер Прин МОЙ ПУТЬ В СКАПА-ФЛОУ

Прыжок

Лейпциг. Холодное лето 1923 года.

Инфляция разорила всех. Наши родители обеднели…

Шёл дождь. Улицы выглядели призрачно серыми и грязными.

— Ну, что скажем о нашем решении сегодня? — спросил Хайнц.

Я размышлял о реакции моей матери и медлил с ответом.

— Уверен, что моего старика от такого хватит удар, — Хайнц для убедительности рубанул воздух рукой.

Однако перспектива подвергнуться отцовской порке, похоже, его не останавливала. Он был твёрд в своём решении.

Подойдя к нашей двери, мы распрощались.

Через несколько шагов Хайнц обернулся и крикнул:

— Я скажу своему старику сегодня же, непременно!

И размахивая портфелем, скрылся за углом.

Я поднялся по лестнице. Это была узкая, стёртая ногами деревянная лестница, едва освещённая маленьким оконцем, выходившим во двор.

Дверь открыла мать. Она была в фартуке, запачканном красками.

— Пст! Тихо, Гюнтер, — прошептала она. — Господин Буцелиус ещё спит.

Буцелиус был толстым студентом, который снимал у нас комнату, расположенную сразу справа от входа. Он учился уже в четырнадцатом семестре. До полудня он проводил время в постели. Он говорил, что так ему лучше работается. При этом обычно через дверь доносился его храп.

Я прошёл в нашу комнату. Стол был уже накрыт. За ним в своих высоких детских стульчиках сидели Лизелотта и Ханс-Иоахим с бледными, испитыми личиками. На полке лежали три письма в голубых конвертах: счета!

Подошла мать и принесла еду. Это был перловый суп.

— Много? — спросил я, кивнув головой на голубые конверты.

— Хуже всего с зубным врачом, — вздохнула мать и добавила: — Хотя люди, которым нечего есть, не нуждаются в зубах.

Я взглянул на неё. На её добром лице было выражение горечи и муки. Нет, пожалуй, я не должен ей сообщать о своём решении — по крайней мере, сегодня.

После обеда, в то время как она убирала стол, она сказала:

— Когда выполнишь домашние задания, отнеси-ка кружева к Клеевитцам и Брамфельдам. Снова пришла коробка с ними.

Я кивнул головой. Это было неприятным поручением, однако мы жили этим. Моя тётя закупала кружева в Рудных горах^[1], а мать сбывала их в Лейпциге в маленькие магазины и частной клиентуре. Это давало скудный доход, а подчас и его не было.

К вечеру я отправился в путь. Картонная коробка была непомерно велика, и меня мучила мысль о возможной встрече со школьными приятелями.

Магазин находился на новом рынке. Маленький магазин с крохотной витриной, в которой виднелись старомодное бельё, ночные сорочки с ажурной вышивкой, филейные скатерти и коклюшечные кружева. Всё это выглядело как содержимое бельевого шкафа из восьмидесятых годов прошлого века.

В магазине я застал старшую из сестёр Клеевитц, маленькую, сухую женщину с острым носом и чёрными, как у птицы, глазами.

— Добрый вечер, — обратился я к ней и поставил свою коробку на стекло прилавка. — Моя мать прислала вам кружева.

— Мог бы прийти и пораньше! — прошипела она. — Уже темнеет!

Она сняла крышку коробки и начала рыться в кружевах. При этом беспрерывно бормотала себе под нос:

— Конечно, снова неотбелённые… и снова один и тот же узор: «Глаза Бога»… никого сегодня не интересуют «глаза Бога»… я говорила уже об этом в предыдущий раз…

Я молчал.

Звякнул колокольчик на двери магазина, и вошла клиентка.

Фройляйн Клеевитц оставила меня и занялась её обслуживанием. Надо было видеть, как она преобразилась, каким любезным стало выражение лица, как мелодично зазвенел её голос.

Я молча наблюдал за всем этим. Да, вот они какие, эти мелкие душонки: согбенные спины — высшим, пинки — низшим...

Клиентка удалилась с купленными булавками, а фройляйн Клеевитц вновь вернулась к моей коробке. Она рылась там, как курица в земле в поисках червей после дождя, и снова принялась бормотать:

— Образцы были совершенно другие, гораздо красивее… гораздо тщательнее проработанные… охотней всего я вообще бы не взяла эту чепуху…

— Но тогда… — начал я.

Она резко подняла голову и посмотрела на меня. Её глаза превратились в маленькие щёлки, а рот раскрылся от напряжения. Ещё одно моё слово — и она выбросит меня наружу вместе с моими кружевами. Я знал это настолько точно, как будто бы она уже сказала об этом.

Я вспомнил о своей матери, сестре и брате, и промолчал.

— Ты что-то сказал? — спросила она.

— --">