Борис Евгеньевич Тумасов - Обретя крылья. Повесть о Павле Точисском

— Ты, Павлуша, весь в маму. Даже щуришься, как она.

Точисский улыбнулся:

— А у тебя глаза отцовские, серые. Ух, в какой ярости он был, когда я бросил гимназию.

— Как мама, как дядя Станислав?

И слушала брата внимательно, мысленно уносясь в родной дом, такой дорогой и желанный. Она почувствовала это особенно остро за те полгода, что провела в Петербурге.

— А какие новости в столице? Я в дороге и газет не читал. — Павел улыбнулся, вспомнив приказчика в вагоне с его «Правительственным вестником».

— Ты слышал, на прошлой неделе в военно-окружном суде закончилось дело четырнадцати народовольцев. Среди них — Вера Фигнер. Первоначальный приговор — смертную казнь — заменили пожизненной каторгой.

— Мужество обреченных, иначе действия народовольцев не назовешь, — мрачно сказал Павел.

— Уж не винишь ли ты их? — удивленно вскинула брови Мария.

— Нет конечно! — Павел даже вскочил. — Как ты могла подумать? Преклоняюсь перед их смелостью и во всех этих царских приговорах вижу единственное намерение — запугать, сломить тех, кто выступает против самодержавия. Помнишь, Мария, екатеринбургскую тюрьму, сколько политических перебывало в ней, а смирились ли, замолчали?

— Возмужал ты, Павлуша.

— Я усвоил наконец, за кем сила.

Мария вопросительно посмотрела на брата.

— Не за народниками. Тем более террористами. Рабочее сословие — вот за кем будущее.

— Да, да, — покачала головой Мария, — конечно, ты ведь только о рабочих и говоришь и заводской жизни успел попробовать…

— Если заводом можно назвать нижнетагильские мастерские, где нет настоящего пролетариата, полукрестьяне, полумастеровые.

Мария спросила:

— Не жалеешь? Может, по-иному надо строить свою судьбу? Прислушаться к голосу отца.

Точисский решительно покрутил головой:

— С прошлым порвал раз и навсегда. Я стыжусь мира, в котором провел детство и юность, ибо все, что ел и пил, добыто не своими руками.

— Боже, как ты говоришь: «стыжусь»… — Мария тронула его щеку. — Бородой зарос. А в моем представлении ты еще гимназист, мальчишка. Помню тебя всегда с книгой. Поди, все с запрещенными?

— От такой литературы, сестрица, и на жизнь иначе смотреть начал…

К вечеру Мария отвела брата на квартиру в переулке со смешным названием: «Дунькин».

Комната маленькая, однако хозяйка держала в ней двух жильцов. «Покуда второй квартирант еще не сыскался», — сказала ему владелица дома.

Переступив порог, Павел осмотрелся. Комната темная, полуподвальная, оконце под самым потолком, вдоль стен две кровати, посреди комнаты крытый несвежей скатертью стол, два стула. В сенях тазик и бадейка. Из сеней дверь в комнату хозяйки, торговки битой птицей, оттого в квартире пахло пером и сыростью.

Проводив сестру, Точисский снял шинель и фуражку, повесил на гвоздь. Ну вот. Он в Петербурге. Впереди новая жизнь. Но встреча с Марией расшевелила в нем совсем недавнее прошлое…

Далеко-далеко за Уральскими горами, что разделяют Европу и Азию, в глухих лесах запрятался город Екатеринбург, город его детства и юности, где Павел знал каждую улицу в липах, каждый дом в густых зарослях. Где жил друг Петька Дроздов, по прозвищу Дрозд. Мальчишками по воскресным дням они ловили на Исети рыбу, купались, ходили в лес за грибами.

У Дрозда детство кончилось быстро, и отдали его в обучение к жестянщику. Здесь, в мастерской, работали и два старших брата Петьки.

Иногда, возвращаясь из гимназии, Павел делал крюк, чтобы проведать товарища. Но у Петьки ни минуты свободной, кивнет Павлу и снова стучит киянкой, громыхает железом.

На праздники, когда Точисский бывал у Дроздовых в их старенькой покосившейся избенке, его усаживали за сбитый из сосновых досок стол, и на выскобленной добела столешнице появлялись картошка в мундире, селедка, щедро посыпанная кругляшами лука, соленые грибы и ломти ржаного хлеба.

Дружная семья Дроздовых за едой держалась чинно, говорили мало, на Павла смотрели как на равного. Лишь однажды за обедом он услышал от старшего Дроздова слова, обидевшие его, Точисского, но позже он понял: прав отец Петьки.

— Вы, барчук хороший, в нашей жизни мало чего смыслите, — сказал старший Дроздов. — Ваше дело утречком ранец-шанец за спину и в гимназию, а Петруха, дружок ваш, спозаранку хребет над верстаком гнет. И он не то в гимназию, грамоте как след не обучен. Хлеб ест в поте лица своего.

--">