Глеб Александрович Горышин - С портрета смотрит на меня...

пребывании в Питере, в институте, мама привезла фотографию: гладко причесанная девушка, с правильными чертами лица, высоким лбом, серьезными серыми глазами, в белой блузе, со строгим галстуком.

В то самое время в той округе учительствовал Виктор Прохорович Прохоров. Я не знаю, как к нему попала мамина фотография. То есть мама, надо думать, ему подарила свою фотографию в знак особого к нему расположения... Спустя многие годы Виктор Прохорович привезет маме вышитый с ее фото портрет — единственное в своем роде произведение искусства, исполненное, кажется, в порыве вдохновения, с талантом, чувством, безукоризненной верностью в каждом стежке.

Примерно в это же время (или позже) в Молвотицах объявился новый помощник лесничего — по тем временам важная должность, отводил поселянам лес на рубку — детина саженного роста, мой будущий отец Александр Иванович Горышин. Младше годами моей мамы, он заступил в должность семнадцати лет...

Что было дальше? Судьба (ими самими выбранная) привела моих родителей в Ленинград: мама закончила медицинский институт, стала доктором, очевидно, восприняв призвание к врачеванию от своего Родителя, уездного лекаря Тита Дементьевича. Отец по должностным ступеням в лесной промышленности к тридцати годам поднялся до должности управляющего трестом. Понятно, в кармане у него был партийный билет; власти, поднявшей его из низов, из крестьянского захолустья на высокий командирский пост, служил верой и правдой.

Что сталось с Виктором Прохоровичем Прохоровым? Опять поднимаю глаза на мамин портрет, вышитый им на холсте... Я знаю от мамы, что его судьба не то чтобы исключительная в пережитое им время, но замкнутая в себе, не высказанная, не перешедшая в другие судьбы, хотя человек он был незаурядный. Мама говорила, что он сидел за решеткой еще до революции, ну да, был посажен царской охранкой — за вольнолюбие, за недозволенные речи, то есть болтал лишнее. И вскоре после революции опять оказался в тюрьме, за то же самое. Виктор Прохорович Прохоров просидел в лагерях ГУЛАГа собственно целую жизнь, до хрущевского послабления. Кажется, его выпускали, но ненадолго. В лагере он вышил мамин портрет.

Привез его в Ленинград в 60-м году. Я помню, он ночевал в маленькой квартирке моих родителей, на Московском проспекте. После него долго держался запах смазанных дегтем русских сапог.

Виктор Прохорович жил тогда в Устюжне. Он привез с собой, подарил маме маленькую книжку своих стихов, с явными следами любви к Есенину. У меня была мысль поехать в Устюжну, побыть вместе с этим человеком, прикоснуться к его душе. Но у меня самого тогда вышла первая книга, я слишком был занят собой. По прошествии какого-то времени прошелестела весть о кончине Виктора Прохоровича.

Я знал еще одного человека, в чем-то похожего на Виктора Прохоровича Прохорова, абсолютно неспособного на двоедушие, не отделявшего убеждений от поведения, правда, не посаженного, израненного на войне Георгия Ивановича Смирнова. Когда Хрущев стал насаждать кукурузу, рушить храмы, искоренять личное хозяйство, Георгий Иванович пришел в райком, заявил свое несогласие с политикой «дорогого Никиты Сергеевича». Ему дали понять, что за такие речи его упекут куда и Макар телят не гонял. Он выложил на стол партбилет, сказал, что с такой линией партии ему не по пути и гордо вышел. Георгия Ивановича объявили сумасшедшим, до последнего дня над ним висела угроза быть заключенным в психушку...

Георгий Иванович Смирнов основал музей Достоевского в Старой Руссе.

В характере моей мамы, в ее способности говорить правду кому угодно в лицо, жить по правде было что-то от этих людей, уходящих корнями в подпочву изначально русской новгородской вольности.

Мамин портрет висит у меня на стене в кабинете. Если долго смотреть на него, можно почувствовать нечто такое, что известно только нам с мамой, что досталось мне от нее. Лицо мамы меняет выражение, становится печально-укоризненным, если я хоть в чем-нибудь малом солгу.

--">