Бенедикт Михайлович Сарнов - Скуки не было. Первая книга воспоминаний

рекламы кинофильмов.

Я пыхтел, рубил строки под Маяковского, старательно изобретал сложные, каламбурные рифмы. Но — хоть убей! — не могу припомнить ни одного тогдашнего моего шедевра. А Глеб — посмеиваясь, озорничая, как бы даже и не всерьез, в каком-то внезапном приступе веселого вдохновения — вдруг выдавал:

Кто не плакал в платки полосатые,

Посмотрев «Без вины виноватые»!

И мы оба закатывались в счастливом смехе.

Тогда я вряд ли мог бы объяснить, чем так восхитил нас этот непритязательный экспромт. А восхитил он нас своей непроизвольной, непринужденной иронией. И еще тем, что направлена эта ирония была в разные стороны: была тут и издевка над сентиментальной киномелодрамой, над зрителями, обрыдавшими знаменитую патетическую реплику ее героя («Я пью за матерей, которые бросают своих детей!»). Другой же мишенью этой иронии было само идиотское наше занятие — ну и, конечно, тот, кто вдохновил нас на это, кому изо всех сил мы стремились подражать. Нарочитая, подчеркнутая несерьезность Глебовой «рекламы» фильма «Без вины виноватые» довольно прямо давала понять, что Владимиру Владимировичу вряд ли стоило тратить на всю эту ерунду «золотые россыпи» своего поэтического дара.

Вряд ли и сам Глеб все это тогда понимал. Но все это было, было в том его двустишии, я это не придумал.

Начав вспоминать эти наши детские стихотворные шалости, я был уверен, что кроме тех дурацких четырех строк про Андрея Коляскина, память моя больше ничего из них не сохранила. И вдруг вспомнил, как мы прочли — сейчас уже не помню, где, может быть, в какой-нибудь школьной хрестоматии — историю про Пушкина, который, закончив «Бориса Годунова», бегал у себя в Михайловском в одной ночной сорочке по горнице и кричал: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!»

Прочли — и восхитились! И тут же, с ходу, превратили ее в рефрен мгновенно, без всяких усилий сочиненных нами куплетов.

Тотчас же и сами эти — казалось, напрочь забытые мною — куплеты всплыли в моей памяти, словно сочиняли мы их не полвека назад, а — вчера.

Всплыли, правда, не все, а лишь самые яркие: песня была длинная.

Конечно, упоминались в ней и литературные заслуги Пушкина. Примерно вот так:

Это не простая ведь работа,

Чтоб на языке родных осин

Переплюнуть сэра Вальтер Скотта.

Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!

Но в основном мы славили Пушкина за то, каким молодцом он был не в литературе, а в жизни:

Первую красавицу России

В жены взять сумел лишь он один.

Не было другой такой красивой.

Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!

И в застолье мог он отличиться,

Не пьянея от шампанских вин.

И за честь жены сумел вступиться.

Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!

Он нам свой — от пяток до макушки!

То и дело слышим:

               — Гражданин!

А платить за вас кто будет? Пушкин?

Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!

Да, прав, прав был Виктор Борисович! Главное — не надо стараться!

Не зная еще этого мудрого совета (да и позже, узнав, я далеко не сразу оценил всю его глубину и серьезность), я продолжал стараться. И — втайне от Глеба — исписал своими старательными мертворожденными строфами целую тетрадку, которую бережно хранил. Но — не сохранил. Тетрадь вскоре куда-то исчезла — как сквозь землю провалилась.

Как потом выяснилась, у меня ее стащил Глеб. И когда мы с ним потом разъехались — я в Москву, он — в Ленинград, он долго еще донимал меня, приводя в письмах длинные цитаты из той моей заветной тетради. Разумеется, не отказывая себе в удовольствии глумиться над каждой строчкой.

Стыдно мне было ужасно. Но от занятий стихотворством это меня не отвратило: я стал только более тщательно прятать от посторонних глаз все мои дальнейшие опыты в стихах и прозе. А закончив школу, не раздумывая решил поступать на русское отделение филфака МГУ.

Все экзамены я сдал легко. И меня приняли. Но не на русское отделение, а на классическое.

Была осень 45-го года. Только что кончилась война. И все фронтовики шли вне конкурса. Так мне объяснили, почему на русском отделении для меня не нашлось места.

Перспектива изучать античную литературу меня не привлекала, и я пришел на факультет забирать документы.

— Вы совершаете большую ошибку, — сказал мне старичок профессор, принимавший у меня экзамен по русской --">