Илья Зиновьевич Фаликов - Борис Слуцкий

Борис Слуцкий

ЗА ИЗЮМСКИМ БУГРОМ

Мама называла его Боб. Родительский дом стоял в Харькове на площади Конного базара. У Слуцких — две комнатушки, пол настелен вровень с землёй, одно-единственное окно выходило во двор, где источала ароматы рыбокоптильня и бухала маслобойня. Выгороженный занавеской угол для керосинки служил кухней. Борис — первенец, потом у него появились брат Ефим и сестра Мура. У них было пианино.

Отец трудился весовщиком, ворочал на рынке шестипудовыми мешками. Рядом протекала улица Молочная. Мама учила сына английскому — приходил отличный учитель — и приохотила к чтению.

В комнатушках — шестеро жильцов. Второй матерью была няня Аня.

Мама рожала его три дня: ребёнок весил шесть килограммов.

Есть фотоснимок трёхлетнего мальчика. Обильные светлые кудри, большой бант на груди, белая рубашечка, улыбка как у девочки. Ангелок. Подобные портреты есть у многих — от Блока до Евтушенко и Рыжего. Однако на дворе — 1922 год, гражданская распря, всероссийский разор. Тем не менее Харьков — относительно Москвы или Питера — был местом сравнительно хлебным.

В результате у харьковского мальчика всё так сложилось в голове, что через много лет он, вытянув указательный палец в сторону соседа, собирающегося стать отцом, строго вопросил:

— Это ребёнок случайный или запланированный?

В зрелом Борисе жил мамин Боб, но об этом никто не знал. Он часто краснел. У него была красная широкая шея. Крепкий мужчина с бесконечными головными болями — последствие контузии, фронтовой простуды и двух черепных операций.

В юности рыж, в зрелости сед, он был голубоглаз.

Он родился в донецком Славянске. Это был Изюмский уезд Харьковской губернии. В трёхлетием возрасте родители перевезли его в Харьков.

Смолоду он знал и не сильно любил, но высоко ставил Блока и символистов вообще. В зрелости открытый им Волошин не был символистом, но ходил рядом, походил на французского парнасца, Цветаева считала его «французским модернистом в русской поэзии». Но дело здесь в другом, а именно — в том, что жёсткий, зачастую плакатно лобовой Слуцкий внутренне и в самой судьбе нёс огромную долю символизма. Это был прасимволизм пушкинского порядка. Стихотворение Слуцкого «Памятник», заявившее о новом поэте со страницы «Литературной газеты» в августе 1953 года, парадоксально произросло из «Медного всадника». Оживший памятник. Внутренний мир памятника.

Дивизия лезла на гребень горы

По мёрзлому,

мёртвому,

Но вышло,

мокрому камню,

что та высота высока мне.

И пал я тогда. И затих до поры.

Солдаты сыскали мой прах по весне,

Сказали, что снова я Родине нужен,

Что славное дело,

почётная служба,

Большая задача поручена мне.

— Да я уже с пылью подножной смешался!

Да я уж травой придорожной пророс!

— Вставай, поднимайся!

Я встал и поднялся.

И скульптор размеры на камень нанёс.

Гримасу лица, искажённого криком,

Расправил, разгладил резцом ножевым.

Я умер простым, а поднялся великим.

И стал я гранитным,

а был я живым.

Расту из хребта,

как вершина хребта.

И выше вершин

над землёй вырастаю,

И ниже меня остаётся крутая

Не взятая мною в бою высота.

Остановим стихотворение, потому что здесь оно почти окончилось в содержательном и музыкальном смыслах, но авторский финал его таков:

Стою над землёй

как пример и маяк.

И в этом

посмертная

служба

моя.

Чисто маяковская рифма концовки прямо указывала на определённую линию отечественного стихотворства. Правда, то были стихи дяди Маяковского для детей: «Это книжечка моя про моря и про маяк». Слуцкого это не смущало. Идущий от Пушкина («Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хазарам») некрасовский амфибрахий («Мороз-воевода дозором обходит владенья свои») пошёл по лесенке Маяковского. Там он встретился с «Гренадой» Светлова:

Я землю покинул,

Пошёл воевать,

Чтоб землю в Гренаде

Крестьянам отдать.

Пехотный солдат Слуцкого — тот же светловский