Юлия Константиновна Жукова - Девушка со снайперской винтовкой

еженедельно и для большинства населения многие из жизненно важных продуктов питания стали уже недоступными, даже представить невозможно, как удалось руководству страны сохранить государственные цены неизменными в течение четырех лет войны, когда значительная часть экономики была разрушена, а остальная работала на армию, на фронт.

Время шло. Война катилась на восток, немцы захватывали один город за другим. Дома ни днем, ни ночью не выключалось радио, все с тревогой слушали сообщения Советского информбюро, волновались, переживали. Никогда, наверное, не забудется этот круглый, черного цвета висевший на стене репродуктор, около которого собирались все, чтобы узнать последние новости с фронта.

А у нас каникулы, и мы томились от того, что не находили себе применения. Наконец наше время пришло.

Однажды всех комсомольцев (я вступила в комсомол в марте 1941 года) собрали в школе и объявили, что мы едем в колхоз на сельскохозяйственные работы. К тому времени очень многих молодых и здоровых мужчин уже мобилизовали на военную службу, в селах остались в основном женщины, старики, дети. А народ, армию надо кормить. Немцы заняли значительную территорию европейской части страны, поэтому очень важно было не дать пропасть урожаю в восточных районах. Все это нам объяснили. Начались сборы.

Необыкновенное все-таки было время. Оглядываясь назад, вспоминая те события, каждый раз изумляюсь. Всем нам, выпускникам семилетки, в рамках существовавшего тогда спортивного комплекса «Готов к труду и обороне» надлежало обязательно участвовать в легкоатлетическом кроссе. В назначенный день почти никто не пришел: война идет, а тут какой-то кросс! Но когда нам сказали, что те, кто не придет на кросс, не поедут в колхоз, — все пришли.

И вот мы в колхозе. С утра до вечера под палящим солнцем — в поле. Все обгорели, кожа слезала клочьями. Поварихи у нас не было, так как в поле дорожили каждой парой рук. Готовили сами, все по очереди. Готовили — это громко сказано. Варили прямо в поле, на костре, в огромном котле. Я с ужасом ждала, когда придет мой черед, ведь я совсем ничего не умела готовить. Чуда не произошло, моя очередь кашеварить наступила. Как сейчас вижу: костер, черный от копоти котел и вылезающая через край пшенная каша. Я слишком много положила крупы, вот и тесно стало моей каше в этом огромном котле. Возле стою я — в бордовых сатиновых шароварах, обгоревшая и вся в слезах — от дыма, от боли в обгоревших руках и досады на свою неумелость. Да и стыдно было: придут уставшие и голодные ребята, а тут… Но ребята ничего не сказали, всю кашу съели, ложки облизали. Голодные же! Увы, я была не единственная неумеха. Такие «кулинарные шедевры» мы ели не один раз.

До конца лета я не доработала. Заболела скарлатиной, меня увезли в Уральск и положили в больницу. Не помню, сколько я там пролежала. Вскоре после выписки из больницы я снова заболела. Перепады температуры от 35 до 40 градусов. Невыносимые головные боли, мне казалось, что даже волосы мешают, будто железным обручем стягивают голову. Попросила отца сбрить их. Он не стал спорить, взял машинку и обрил меня наголо. Долго не могли поставить диагноз. Однажды мама встретила на улице известного в городе врача Келлера, из ссыльных немцев. И хоть он куда-то очень торопился на своей бричке, но согласился посмотреть меня. Выслушал, осмотрел, определил — брюшной тиф. И снова в больницу. Помню охвативший меня ужас, когда я оказалась в той же палате, где лежала в первый раз, и на кровати, где тогда умерла моя соседка. «Значит, и я умру» — это было первой моей мыслью. Тут же я надолго потеряла сознание. Все остальное до того, как сознание вернулось ко мне, знаю со слов мамы. Положение было почти безнадежным. Я очень долго находилась без сознания, температура постоянно держалась на уровне 39–40 градусов, сердце справлялось с большим трудом. И однажды маму с папой пропустили, чтобы они могли проститься со мной, хотя отделение было инфекционное, к больным никого не допускали. Врач сказала им, что все зависит от сердца — выдержит оно или не выдержит. Представляю их состояние. Позднее мама рассказывала, что она каждое утро приходила к больнице и со страхом заглядывала в окно моей палаты, которая находилась на первом этаже: если видно мое домашнее одеяло, значит, я еще жива. И так — не одну неделю.

Была уже зима, когда я пришла в себя. Стояли сильные морозы. В больнице, где было печное отопление, не хватало дров, и --">