Мария Константиновна Голованивская - Признание в любви: русская традиция

она присутствует, она значима для повествования: «Амели» (2001), «Часы» (2002), «Столкновение» (2005), «Вавилон» (2006), «Таинственная история Бенджамина Батона» (2008), «Чтец» (2008). Но разве их можно считать классикой кино про любовь, такой как «Мужчина и женщина», «Последнее танго в Париже, «Мосты округа Мэдисон»? И так ли они значимы для нас, как «Я вам пишу, чего же боле»?

Здесь есть реплика: а что, в литературе за последние десять лет появилось что-то значимое о любви?

Может быть, миру вообще перестала быть интересна любовь?

Это интересная реплика.

Да, о любви мало пишут и мало снимают. В основном пересматривают и перечитывают. Потому что много за плечами классики, классики актуальнейшей, которую можно переплюнуть, только будучи большим мастером именно любовного жанра. А кто у нас сегодня такой?

А вот пушкинские суммарные тиражи запредельны. И читаем мы Пушкина – уже двести лет. И Тургенева читает уже не первое поколение, и Толстого. Грекову и Абрамова читаем пока поменьше, но есть симптомы, что будем продолжать читать и дальше.

Потому что все они писали о нас.

Не будем забывать, что СССР был самой читающей страной в мире. Говорят, потому, что не было у советских людей других развлечений, кроме водки и чтения. В самых дальних российских захолустьях до сих пор в квартирах полно книг. Старательно собирались библиотеки, книжечка к книжечке, и выбрасывались они на помойки совсем не так активно, как в двух российских столицах. Да и какие бы нововведения ни принимались в современных семьях, все равно основа воспитания – чтение, и родители вечно ломают голову, как бы им приучить, отсадить свое чадо от компьютера и пробудить в нем вкус именно к классическим литературным образцам. Потому что за ними наша культура, наше «знать, быть, уметь». Наше «как и почему».

Здесь есть еще один нюанс, актуальный для старшего поколения: а что в большей степени сформировало алгоритм признания в любви – Евгений Онегин с Анной Карениной или герои «Трех мушкетеров»? Кто оказался, в конечном счете, более значимым для нас – Ремарк с его «Тремя товарищами» или, копнем глубже, Овидий с его «Метаморфозами»? Или Шолохов с его «Тихим Доном»? Православие или извечные западные вольности, западный образ мысли, западная свобода романтического толка? Как у нас водится – и то, и другое. Культура многомерна, и в ней параллельные прямые, как правило, пересекаются. Она подобна нам самим, многомерным и многосложным, с утра сердитым, а к вечеру нежным и благодушным.

Наша культура множество раз припадала к Европе и позже – к Соединенным Штатам. Наши родители очень увлекались «Иностранной литературой», как увлекались и их прабабушки и прадедушки Байроном и «французским письмом» (belles letters – беллетристикой). И все же, что в нас звучит сильнее?

Я убеждена, что сколь бы ни было велико влияние на нас иностранной культуры и литературы в целом, сколь подражательно ни вели бы мы себя в отношении них в разное время нашей жизни и жизни нашей цивилизации, все же для нас базовыми являются ситуации, где героев зовут русскими именами, и к этим именам не приставляется месье или сэр. Мы понимаем многое, увлекаемся многим, становимся разными, но верим только своему. Только проверенному горьким опытом поколений. Среди которых и декабристские жены, и героически жертвенные советские женщины, воспитанные, как ни крути, и Царевной-Лягушкой, и Еленой Премудрой. Иначе говоря, я убеждена в том, что наш навык объяснения в любви сформирован русской классикой, которая находится на пересечении двух параллельных влияний: русской традиции и западного куртуазного эстетизма. А иначе почему, впервые влюбляясь, мальчики и девочки нередко пытаются написать друг другу нелепые и эпигонские любовные стихи? Ни до, ни после момента влюбленности им такое в голову не приходит, а тут – отчетливые попытки на листах в клеточку, украшенных известным европейским символом, отражающим не менее известные амуровы происки: сердце, пронзенное стрелой? В них говорит стереотип, кратчайшая дорожка к достижению цели: надо объясниться – используй стихи.

Я выбрала из русской литературы трех веков – XVIII, XIX и XX – сцены прозаических любовных объяснений и попыталась их разобрать по косточкам. Чтобы понять нас сегодняшних, хранящих в себе отражения этих страниц, чтобы ответить на вопрос: а почему мы любим так, как мы любим.

Но почему не стихи?

Потому что стихи – это иное измерение жизни, это зеркало, в --">