Сергей Коколов (Capitan) - «...не гасите света». Памяти Ильи Тюрина

совместительству (оставим его безымянным), который сказал буквально следующее: «Странно, что эпиграфом взята строчка „Оставьте все. Оставьте день — для глаз. Его конец — для губ, сказавших „Amen““»^[5]. На вопрос «почему?», молодой критик ответил, что соседство слов «конец» и «для губ» вызывает вполне определенные эротические (sic!) ассоциации.

В кромешной тьме, свет особенно ярок. Нимб Ильи засиял для меня с новой силой. Однако, я понял, что Илье увы, не суждено быть принятым и понятым всеми поголовно и безусловно, потому что его поэзия требует болезненной работы души.

«Нельзя сказать, что он пишет для всех, но подобное невозможно в принципе — так что здесь мы его оправдаем».^[6]

Перекресток

Моей матери не стало, когда мне едва исполнилось шестнадцать. Сказать, что ее смерть была для меня шоком, значит не сказать ничего. Мой внутренний мир сжался до четырех стен комнаты в малосемейке: в середине ее стоял гроб, в гробу лежал мертвый родной (два страшно сочетаемых слова) человек. Высокопарные слова иголками входили под кожу, рыдания родных и близких разрывали черепную коробку: Я почти не плакал, моя печаль гнездилась внутри, и как голодный птенец то и дело требовала пищи. Тогда я в первый раз умер (дай Бог, что второй была смерть физическая) вместе с ней, моей мамой, чтобы воскреснуть к новой жизни, многое (и многих) простив, но не себя: И теперь, по прошествии многих лет, «в белом венчике из роз»^[7] впереди меня шествует моя боль.

Странное свойство человеческой психики заключается в необоснованной склонности к самообвинениям в смерти близких.

B стихах я сотни раз возвращался (и возвращаюсь!) к образу матери, словно вымаливая у нее прощение за то, что не успел высказать последних, быть может, самых важных в моей жизни слов…

Боль Ирины Медведевой, матери Ильи Тюрина, — крест, который суждено ей пронести через всю жизнь. Траурный август 1999 г. — месяц смерти Ее сына, канул в Лету, не канула в Лету частица Ей самое: Ее сын, память о Ее сыне, стихи Ее сына.

«С любимыми не расстаются, всей кровью прорастая в них»^[8], слишком много в них от нас самих.

Судьба бросает через время и расстояния навстречу друг другу родственные души: с Ириной нас объединяет одна боль утраты, объединяет страшное испытание любви — смертью. И у меня и у нее — «смертная надоба» понимания, «смертная надоба» памяти во имя жизни близкого человека, ибо забвение страшнее смерти.

Путь

Стихи всегда личностны. Душа читателя — губка, впитывающая колдовской настой поэтических рифм. Я — читатель Ильи Тюрина, мне двадцать восемь, ему меньше девятнадцати. Между нами — вечность.

Его путь <был> стремителен, ярок и краток. Мысль, как всегда, опережает руку. Вычеркиваю «был» и прихожу к старославянскому «есмь». Илья — есмь, Илья в каждом слоге, запятой и точке.

Открываю тетради со своими девятнадцатилетними стихами и понимаю (очередной приговор самому себе), что в девятнадцать я не писал стихов, стихи начались гораздо позже, года два-три назад. По сравнению с Ильей, я — медлителен и неповоротлив. Мой путь растянут на десятилетия, его — умещен в трех-четырех годах. Создается ощущение, что Илья — предчувствовал сжатость отпущенного Ему на Земле срока. Не потому ли стихи Его взрослее, мудрее и глубже возраста человека их написавшего?

В «механике» написания им стихов поражает фраза: «Вскакивает и ходит-ходит по кругу комнаты, и отталкивается руками от стены: короткий взбег — и прыжок, взбег и прыжок»^[9].

Именно так, в муках, рождаются стихи. Стихи — Высшее проклятие поэта и Высший дар Творца человечеству. Их нельзя отвергнуть, ибо с ними отвергаешь самого себя.

«Ты не можешь покинуть меня, о моя неизменная часть,

Потому что и я не смогу отпустить на дорогу

Твое странное тело, ненужное ей и подчас

Незнакомое мне и еще незнакомое Богу»^[10]

Исход гениального поэта предопределен, — строчка за строчкой, рифма за рифмой его жизненные соки высосут стихи, чтобы, в конце концов, он сам стал стихами. Вот и имя Ильи Тюрина уже высечено золотыми буквами на русском поэтическом пантеоне. Вот и он стал чистой поэтической мыслью.

Читаем у Ильи:

«Мы же видим дорогу из окон

Дай нам Бог что-то знать про нее»^[11]

А что, если Илья слишком многое «знал про нее»?

Моцарт

Гениальная --">