Яков Аркадьевич Гордин - Право на поединок

образом линии Уварова и его клевретов, а стало быть, и их с Пушкиным противоборства, линии князя Николая Григорьевича Репнина, истории дуэлей в России, я в той или иной степени опирался на работы наших пушкинистов. Прежде всего — В. Вацуро, М. Гиллельсона, Ю. Лотмана, Н. Петруниной, Н. Эйдельмана. Из исследований последних лет очень полезной оказалась книга Н. Минаевой «Правительственный конституционализм и передовое общественное мнение России в начале XIX века». Из фундаментальных произведений прошлого должен назвать труд Н. М. Дружинина «Государственные крестьяне и реформа П. Д. Киселева».

Особую благодарность хочу принести С. Мироненко, любезно ознакомившему меня со своей неопубликованной кандидатской диссертацией, посвященной попыткам реформ конца 1830-х годов.

Приношу искреннюю благодарность за помощь работникам Центрального государственного военно-исторического архива, рукописного отдела Государственной публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, Центрального государственного исторического архива (особенно Серафиме Игоревне Вареховой).

Глубоко признателен Александре Львовне Андрес за переводы французских текстов.

Часть первая Когда погребают эпоху

Когда погребают эпоху,

Надгробный псалом не звучит,

Крапиве, чертополоху

Украсить ее предстоит.

И только могильщики лихо

Работают…

Ахматова

Михайловское. 1835 (1)

…Я исхожу желчью и совершенно ошеломлен.

Пушкин. Из письма П. А. Осиповой

Октябрь 1835 г.

 Осень 1835 года в Михайловском была для Пушкина тяжкой. В октябре он писал Плетневу: «…Такой бесплодной осени отроду мне не выдавалось. Пишу, через пень колоду валю. Для вдохновения нужно сердечное спокойствие, а я совсем неспокоен».

А недели за две до этого — Наталье Николаевне: «Однако я все беспокоюсь и ничего не пишу, а время идет. Ты не можешь вообразить, как живо работает воображение, когда сидим одни между четырех стен, или ходим по лесам, когда никто не мешает нам думать, думать до того, что голова закружится. А о чем я думаю? Вот о чем: чем нам жить будет? Отец не оставит мне имения; он его уже вполовину промотал; ваше имение на волоске от погибели. Царь не позволяет мне ни записаться в помещики, ни в журналисты. Писать книги для денег, видит бог, не могу. У нас ни гроша верного дохода, а верного расхода 30 000. Все держится на мне, да на тетке. Но ни я, ни тетка не вечны. Что из этого будет, бог знает».

Он был в отчаянии. Он писал приблизительно в это же время: «Если я умру, моя жена окажется на улице, а дети в нищете».

Катастрофичность его положения стала ясна ему впервые в начале этого года. До того была великая надежда — издание «Истории Пугачева».

Некогда — в феврале 1834 года (как недавно!) — он уверял Бенкендорфа: «Разрешая напечатание этого труда, его величество обеспечил мое благосостояние. Сумма, которую я могу за него выручить, даст мне возможность принять наследство, от которого я вынужден был отказаться за отсутствием сорока тысяч рублей, недостававших мне. Этот труд мне их даст, если я сам буду его издателем, не прибегая к услугам книгопродавца. 15 000 было бы мне достаточно».

Он писал это письмо сжав зубы. Месяцем раньше царь сделал его камер-юнкером.

Пушкин понял это как намеренное оскорбление. Он узнал эту новость, будучи в гостях, и впал в такое неистовое бешенство, что хозяину пришлось увести его, чтобы успокоить и не дать совершить непоправимое — в словах или поступках…

Но он стерпел. Стерпел еще и потому, что «Пугачев» был написан. Эту книгу он должен был издать. Поссорившись с государем, он терял надежду на издание. И он стерпел.

Николай не только разрешил печатать «Пугачева», но и дал на издание 20 000 — больше, чем просил Пушкин.

В конце 1834 года Пушкин получил из типографии 3000 экземпляров «Истории Пугачевского бунта». Огромный по --">