Георгий Георгиевич Демидов - Оборванный дуэт

то все будет весьма просто, хевра по отношению к такому никаких обязательств не несет. Но он может принять предложение и оказаться занудой, который понесет что-нибудь про пресную и канительную фраерскую любовь. Один такой весь вечер читал нудные стихи про Евгения Онегина и всех усыпил. Однако "сдрючивать" с него колёса и клифт было потом неудобно. Так их на нем и оставили. Но на том были шмутки так себе. Тут же хевра рисковала упустить редкую удачу по части поживы, если рекомендовать ей взять этого фраера на испытание. Если же поставить эту поживу впереди запросов блатняцкой души, то существует риск упустить хорошего рассказчика, может быть даже самого писателя "про шпионов" — сейчас на этапах попадаются и такие. И в обоих случаях Старик, руководитель камерной хевры, непременно начистит неудачливым физиономистам зубы.

Конечно, есть еще и такая возможность: фраера не трогать, но и наверх его не приглашать. Настоящий тискала может проявить свои способности даже под нарами, среди тупых и унылых штымпов. Надежда на это, однако, плоха. А главное, любого здесь могут вызвать на этап и через пару часов после его появления в камере. И тогда богатого фраера облупит уже какая-нибудь другая хевра.

Дозорные ломали головы, пытливо всматриваясь в лицо человека, понуро стоявшего со своим узлом возле самой двери и не замечавшего их пристальных взглядов. Вдруг Москва подался всем корпусом вперед, оттолкнув товарища локтем, как будто тот мешал его наблюдениям, и буквально впился глазами в лицо фраера у двери. — Он! — скорее прохрипел, чем прошептал блатной, ударив себя кулаком по колену. Москва отличался экспансивностью и избыточной темпераментностью.

— Он, свободы не видать!

— Кто "он"? — удивленно спросил Покойник.

— Помнишь, как в позапрошлом в С-ке были?

— Ну, были…

— А афиши, что там расклеены были, помнишь?

— Ну…

Москва приставил губы к самому уху приятеля и что-то ему прошептал, трахнув его для вящей убедительности ладонью между лопаток: — Он, я тебе говорю! — Однако, более флегматичный и, по-видимому, склонный к скептицизму Покойник некоторое время недоверчиво смотрел на "шляпу", потом махнул рукой: — Заливаешь… Тот старый был!

— А этот что, молодой? Поди уже тридцать гавкнуло… — В преступном мире, где люди живут очень мало, человек в тридцать лет считается уже пожилым, а в сорок именуется обычно "стариком".

— Да и руль у него не такой…

— Разуй шары.

— На руль отсюда смотреть надо!

— А ты еще из-под нар посмотри…

— О чем толковище? — позади спорящих неожиданно появился Старик. Те наперебой стали объяснять ему причину спора и каждый, конечно, старался доказать "главному блатному" камеры свою правоту. Особенно горячился Москва. Стараясь не сорваться на крик — предмет спора не должен был этого спора слышать — он отчаянно сквернословил и жестикулировал. Среди его невнятного бормотания разобрать можно было только неизбежные блатняцкие клятвы, вроде "б… буду!" и "свободы не видать!" Привлеченные спором, на краю нар по-обезьяньи сгрудились еще несколько блатных. И все пялили глаза на пока еще ничего не замечающего фраера с узлом. Старик — морщинистый, немолодой уголовник — тоже смотрел, но, как и полагается старшему, в спор не вмешивался, хотя Москва и Покойник начали уже хватать друг друга за грудки. — Свистни-ка фрею, Москва! — изрек он наконец, когда дело дошло почти уже до драки. — Только с подходом, гляди… — "Свистни" — значит "позови".

Тот свесился с нар и обратился к "фрею" с необычной для тюрьмы вежливостью, "подходом": — Можно Вас на минуточку, гражданин!

Молодой человек поднял голову и увидел обращенное к нему небритое лицо уголовника, манившего его пальцем. От вежливой улыбки, которую постарался скорчить Москва, его, довольно-таки дегенеративная физиономия сделалась еще более пугающей. Рядом с ней на новичка таращился еще добрый десяток пар глаз на таких же лицах. Фрей в шляпе решил, конечно, что это шайка, которая сейчас начнет его грабить, и испуганно попятился назад.

Москва, держась за столб, свесился с нар еще больше: «У меня к Вам вопросик, гражданин. Вы, случайно, не артист будете?»

Теперь к выражению испуга на лице спрошенного добавилось еще и удивление: «Да, я артист… А что?»

Москва радостно осклабился и, обернувшись к Покойнику, спросил: — Слыхал, фраер?

Тот, однако, не сдавался: — Может фрей косит? — И довольно грубо сам --">